такой иуда, что он от себя еще прибавит, не то чтоб убавить. А чтобы вовсе не сечь? Да барин насмерть запорет всех!»
Подобно тому, как это было принято на рабовладельческой плантации, в богатой барской усадьбе существовал целый штат надсмотрщиков, постоянно ходивших с пучками розог за поясом, и в обязанности которых входило чинить расправу в любом месте и в любое время, когда это потребуется. Даже на охоту и в гости отправлялись не иначе как с запасом розог, редко остававшихся без использования. Причем и сами палачи могли тут же подвергнуться наказанию: по признанию одного такого крепостного «малюты», у него «почти в том только время проходило, что он или других сек, или его секли»…
Пороли за любую оплошность — действительную или только мнимую вину — за неряшливость или за щегольство, за громкий смех или за якобы мрачный взгляд, за опрокинутую нечаянно солонку или за разбитое блюдце.
Любивший образцовый порядок генерал Измайлов распорядился однажды перепороть всех своих псарей на охоте за то, что у мальчишки-псаренка слетел с головы картуз. А в другой раз барский «казак» был трижды за один день выпорот: сначала за то, что его лошадь коснулась хвостом до колеса господской кареты, затем за то, что допустил свору собак слишком близко к лошадям, отчего возникла опасность, что собаки могли покалечиться, и, наконец, за то, что, после двойной экзекуции, не заметил притаившегося в поле зайца.
Пороли поодиночке и целыми партиями, по нескольку раз в день или по нескольку дней кряду, или сажали на цепь, от которой освобождали только для того, чтобы заново высечь. От ежедневной порки гнили спины, люди сходили с ума.
Чем богаче был помещик, тем больше возможностей было у него для наложения «взысканий». Пороли иногда население целого села или всю дворню от мала до велика. Подобные показательные порки регулярно практиковались некоторыми дворянами, потому что здесь особенно зримо проявлялась неограниченная власть господина над его рабами и вотчинами. Бедным помещикам оставалось только искренне завидовать такой возможности для их состоятельных собратьев насладиться всеми преимуществами принадлежности к привилегированному сословию. «Какой вы счастливый, Михаил Петрович, — говорил однажды мелкопоместный богатому помещику, который… только что велел выпороть поголовно всех крестьян одной своей деревеньки, — выпорете этих идолов, — хоть душу отведете. А ведь у меня один уже 'в бегах', осталось всего четверо, и пороть-то боюсь, чтобы все не разбежались…»
«Я отлично помню эти тенистые сады с липовыми и кленовыми аллеями, террасы, обсаженные сиренью, на которых при свете ламп за самоваром читались «Рыбаки» и 'Дворянское гнездо' и т. д. и с которых пришедшему за распоряжением на завтрашний день старосте тут же отдавались приказания (что поделаешь с нашим народом!) «взыскать» с Егорки или Марфушки», — вспоминал писатель С. Терпигорев о современном его детству быте обычной дворянской усадьбы середины XIX века. Особенностью этого быта было то, что проявления крайней жестокости в нем нередко соседствовали с прекрасной образованностью, чадолюбием, набожностью и хлебосольным гостеприимством русских помещиков. Запарывали насмерть крестьян, почитывали на досуге «Евгения Онегина» или томик Тургенева и потчевали гостей домашними наливками одни и те же люди.
Андрей Болотов неоднократно приводит возмущающие его примеры жестокого обращения господ со своими слугами. Но при этом описывает собственные поступки в этом же роде, по-видимому не замечая, насколько бесчеловечными они оказываются. Болотов признается, что его раздражал старик столяр, имевший слабость к вину. Для восстановления порядка он решил прибегнуть к таким мерам: «посекши его немного, посадил я его в цепь, в намерении дать ему посидеть в ней несколько дней и потом повторять сечение понемногу несколько раз, дабы оно было ему тем чувствительнее, а для меня менее опасно, ибо я никогда не любил драться слишком много… и если кого и секал… то секал очень умеренно, и отнюдь не тираническим образом, как другие».
Насколько действительно умеренными были «взыскания» в поместье Болотова, можно судить по тому, что, когда старику столяру в следующий раз грозило наказание, он не стал его дожидаться и удавился, боясь, по словам самого мемуариста, «чтоб ему не было какого истязания»… При этом Болотов с осуждением и, похоже, с искренним недоумением пишет о том, что сыновья этого старика, прежде исправные слуги, после гибели отца «сделались сущими извергами» и не только стали оказывать ему грубости, но «даже дошли до такого безумия», что один кричал, будто хочет схватить нож и пропороть Болотову живот, а там и себя по горлу; а другой, и в правду схватив нож, хотел будто бы зарезаться — «словом, они оказались сущими злодеями, бунтовщиками и извергами», — заключает просвещенный помещик с полным осознанием своей правоты. Этот маленький мятеж был подавлен очень быстро: братьев посадили на цепь и, продержав на ней впроголодь две недели, добились от них полного раскаяния.
Телесные наказания превратились в неотъемлемую часть дворянского быта. Нередко с них начинался и ими заканчивался день помещика. В то время как сильно досадивших чем-нибудь своему господину секли на конюшне, остальным щедро раздавались барской рукой пощечины и зуботычины во всякое время — и за обедом и за молитвой. Сельский священник описывал, как это происходило: «Стоит барыня на коленях, выкладывает кресты и вдруг увидит, что какая-нибудь Малашка сделала что-нибудь не так, как хотелось бы барыне, например, стул поставила не так, нечисто мела и т. п…. Барыня вдруг вскочит: 'Малашка, что ты делаешь?' И — бац, бац по лицу и опять на колена: 'Господи! Соблазнила меня эта, помилуй меня Г»
Примечательно, что образ помещицы, чинящей расправу над своими рабами, очень часто встречается на страницах воспоминаний и в других источниках. Уже приводилось мнение современников, склонных считать, что дворянки даже превосходили в жестокости мужчин, и многие документы, в том числе полицейские донесения, вполне подтверждают эти отзывы. Например, в жандармском отчете о поступках орловской помещицы княгини Трубецкой сказано: «Один из крестьян отставного гвардии штабс-капитана князя Трубецкого, отлучившийся из своей деревни для испрошения милостыни, был пойман и закован в железо, а потом за медленную работу бит женою князя Трубецкого несколько раз палкою, а наконец наказан кнутом, отчего он через несколько дней умер… Обнаружено, между прочим, что княгиня Трубецкая неоднократно заковывала в железа крестьян и крестьянок, заставляла их в таком положении работать, наказывая чрезмерно жестоко не только розгами, но и кнутом; наказание это она повторяла весьма часто, а над одною девкою продолжала три года сряду»…
О другой дворянке, Стоцкой, сказано: «Означенная помещица с давнего времени обращается со своими крестьянами крайне жестоко, наказывая их собственноручно за малейшее упущение и даже без всякой с их стороны вины, на каковой предмет она устроила в своей комнате два железных пробоя, из которых один утвержден в потолке, а другой под ним на полу, за которые сверху и снизу привязываются люди для наказания…»
Поведение с крепостными людьми княгини Козловской и вовсе таково, что, по замечанию Ш. Массона, она «олицетворяет в себе понятие о всевозможных неистовствах и гнусностях». Кроме того, что наказания, которым Козловская подвергала своих слуг, носили часто извращенный характер, они отличались просто патологической жестокостью: в частности, она приказывала раздевать людей при себе догола и натравливала на них собак. Массон писал о том, как она наказывала своих служанок: «Прежде всего, несчастные жертвы подвергались беспощадному сечению наголо; затем свирепая госпожа, для утоления своей лютости, заставляла класть трепещущие груди на холодную мраморную доску стола и собственноручно, с зверским наслаждением, секла эти нежные части тела. Я сам видел одну из подобных мучениц, которую она часто терзала таким образом и вдобавок еще изуродовала: вложив пальцы в рот, она разодрала ей губы до ушей»…
Рядом с такими примерами действительно совершенно невинными кажутся барыни, обходившиеся в своем быту без садизма, лишь обычными мерами «взыскания», подобно бабушке мемуариста В.В. Селиванова, о которой он писал, что она «нередко железным аршином или безменом тузила нерадивых».
Екатерина II не только отлично была осведомлена о нравах поместного дворянства, но и находила возможным даже высмеивать их в собственных сочинениях. В комедии «О время!», сочиненной в 1772 году, императрица, словами горничной Маврушки, описывает утро помещицы Ханжахиной: «Она встает поутру в шесть часов, и, следуя древнему похвальному обычаю, сходит с постели на босу ногу; сошед, оправляет пред образами лампаду; потом прочитает утренние молитвы и акафист, потом чешет свою кошку, обирает с нее блохи и поет стих: блажен, кто и скоты милует! А при сем пении и нас также миловать изволит: иную
