Надя, тяжело вздыхая, переворачивалась на другой бок и тут же засыпала снова. Просыпалась окончательно, когда уже вкусно пахло яичницей или блинами, а Паша вовсю ворчала: «Вставайте, лежебоки! Белый день проспите!» Надя сбрасывала с себя одеяло, зевая, потягивалась и шла во двор умываться – помятый жестяной умывальник висел на яблоне, стоявшей почти у самого крыльца.
После завтрака Надя бежала на речку или в лес, а мать помогала Паше по хозяйству – кормила кур, полола огород, солила огурцы. Тетка ее останавливала:
– Отдыхай, Тоня!
А мать смеялась:
– Не умею я этого!
Иногда, умаявшись, Надя ложилась днем с книжкой на раскладушку в сенях. Прочтя пару страниц, она засыпала и слышала сквозь сон, как мать извиняется за нее перед Пашей:
– Не сердись, что девка моя бездельничает.
– Что ты! – отвечала Паша. – Пусть побегает! Сколь еще в жизни пахать придется, сколь плакать!
Мать тяжело вздыхала:
– Такой бабий век.
И обе надолго замолкали.
Никогда Надя не чувствовала себя такой свободной и счастливой, как в то лето. Тогда она засыпала и просыпалась с дурацкой улыбкой на лице. Весь мир был перед ней. И вся жизнь. Она отчетливо, словно это было вчера, помнила, как однажды рано утром, когда не спалось, вышла на крыльцо. Ярко светило солнце, и пронзительно и отчаянно пели птицы. Она потянулась, глубоко вдохнула еще прохладный воздух и почему- то засмеялась – громко, в голос. Надя протянула руку и сорвала с дерева большое зеленое яблоко с ярким оранжевым бочком. Надкусила его крепкую, хрусткую плоть, и ей на подбородок брызнула тонкая струйка яблочного сока.
Больше она к Паше не ездила. Рано, в восемнадцать, выскочила замуж. Через год родила дочку, а еще через два – сына. У свекрови была дача, семь соток и щитовой домик под Клином. Лето Надя с детьми проводила там. К тетке в деревню тогда ездила мать – одна или с братом Колькой. Они привозили оттуда сухие грибы, огурцы, яблоки и картошку. Потом Колька ушел в армию. Служил в Молдавии – да там, в Бельцах, и остался, предварительно женившись на местной красавице с нежным именем Аурика. Матери теперь тоже было не до тетки, помогала Наде с ребятами, но каждый месяц она отсылала Паше по почте пять рублей. Говорила, что это для города мало, а для деревни «очень даже деньги».
Аркадий притормозил у обочины. Вышел, размялся и стал протирать лобовое стекло. Надя достала из багажника сумку, вынула термос, налила кофе и развернула фольгу с бутербродами. Аркадий съел бутерброд, выпил кофе, буркнул «спасибо» и сел в машину. Надя вздохнула, убрала остатки завтрака в сумку и села рядом. Опять молчали. Надя посмотрела на мужа. Чужой человек. Абсолютно чужой. Словно нет за плечами двадцати семи лет брака, двоих детей, радостей и горестей, счастливых и тревожных дней, общих забот и общих праздников. В молодости она, наивная, думала: все пополам, все поровну. Глупая! Все оказалось совсем не так, а как в песне поется: «Сладку ягоду рвали вместе, горьку ягоду я одна». И она свою «горьку ягоду» собирала и ела пригоршнями. Наелась досыта, до отрыжки. Спасибо самому близкому человеку – родному мужу, отцу собственных детей. Она с обидой посмотрела на его отстраненное и раздраженное лицо и в который раз подумала: «Вот ведь мерзавец какой! Сам нагадил больше лошади, сам все сломал и разрушил, а ведет себя так, словно я одна во всем виновата!»
Тогда, пять лет назад, Аркадий загулял. Да не просто загулял, а сделал это паскудно и грязно. Спелся с женой своего племянника, Стелкой-рыжей. Племянник Славик привез эту лахудру из Вологды, ездил туда в командировку. В семье ее сразу невзлюбили. Наглая, спесивая, хамоватая. Одевается вызывающе: черные колготки в сетку, юбка до пупа, декольте – все наружу, напоказ. На морде косметики тонна. Надя помнила, как ее поразили Стелкины ногти – длиннющие, кроваво-красные, с каким-то рисунком и камнями.
– Как же ты с хозяйством управляешься? – удивилась тогда Надя.
А Стелка хмыкнула и посмотрела на Надю с таким презрением, что та смутилась.
– С каким еще хозяйством? Я к себе, знаете ли, с уважением отношусь.
И с мерзкой улыбочкой оглядела Надю с головы до ног.
Надя увидела себя со стороны: волосы плохо прокрашены, маникюра нет, на ногах тапки. Что уж говорить про лишний вес после двух родов? Значит, Стелка к себе с уважением, а она, Надя… Что ж, все правильно. Эта рыжая хамка права.
Поначалу, конечно, Надя ничего не замечала, как, наверное, все наивные жены. Только удивлялась: то Аркадий тонкие ботинки надевает вместо теплых сапог, и это среди зимы, в самый мороз, а кальсоны носить и вовсе перестал. То в баню в воскресенье собирается. Какая баня? Он туда сроду не ходил. Вместо теплой зимней ушанки щеголяет в модной клетчатой кепочке с козырьком. В туалете с телефонной трубкой запирается – говорит, по делу. Какие дела? Сроду у него после работы никаких дел не было. А однажды Надя нашла у него в кармане пиджака ключ – собиралась пиджак в химчистку отнести. Вечером у него спросила, а он как-то растерялся, разнервничался. Орал, что она по карманам шурует. Надя тогда расплакалась и полночи не спала. И опять ей, дуре наивной, невдомек.
Глаза открыла ей сестра Аркадия, Стелкина свекровь. Обложила Надю трехэтажным: мол, дура ты, Надька! Все уже знают, только тебе невдомек! Оказывается, знали действительно все, даже Надины дети. Господи, какой позор, стыдоба! Надя тогда бросила дочери: «Как ты могла? Как смолчала?» А у той – своя правда: «Я тебя, мама, жалела».
Вечером скандал. Она кричала ему: «Уходи!» Громко, в голос кричала. А он молчал. Ни слова. Взял подушку и ушел в комнату к сыну. С того дня обстановка в доме стала невыносимая. Все молчат, едят врозь. Дочь говорила:
– Да прости ты его, мам! Сколько мужиков гуляет, да еще всю жизнь! А этот дурак один раз дал левака и сразу прокололся – по неопытности. В общем, кризис среднего возраста.
Но Надя ничего слышать не хотела – ни про неопытность, ни про кризис. Считала мужа предателем. Включала в ванной воду и выла, как собака по покойнику. Похудела тогда на двенадцать килограмм – здравствуй, стройность, но не таким же путем, господи! Стало болеть сердце – пошла к врачу. Врач сказал: невроз, уберите причину. Хороший совет. По делу. А причина кто? Аркадий? Или его поступок? И то, и другое. Только вот убрать не получается. Ни забыть, ни простить… И сам Аркадий каждый день на глазах – утром и вечером. А в выходные?
В субботу Надя уезжала к маме – на два дня. Мама тоже все свое:
– Прости его, дочка. С кем не бывает. У них, у мужиков, все по-другому. Думаешь, легко одной по жизни?
Надя плакала и качала головой:
– Ничего не будет как прежде. А по-другому мне не надо.
Это ей сначала так казалось. Первые месяцы, когда сердце еще рвалось на части. А потом и вправду боль слегка притупилась, совсем чуть-чуть, правда. И почему-то стала его жалеть. Господи, какая дура! Он почти не ест, телевизор не смотрит, сидит, уставившись в одну точку. А она думает: это он по той гадине тоскует или за семью переживает?
А змею Стелку Славик, не будь дураком, как все узнал, так сразу из дома выгнал. И через полгода женился на хорошей девочке. У них, у молодых, все быстро. Про Стелку говорили, что она помаялась, помаялась, но пристроиться не смогла. Никому такое добро не нужно. В общем, укатила на малую родину – там дураков искать.
Дочка в тот год вышла замуж. Хотя какое там «замуж»! Жили, как нелюди, в гражданском браке. Просто сняли квартиру и съехались. Надя не одобряла. Говорила, не по-людски. А дочка ей в ответ: «А у тебя с отцом все по-людски?» Тут Надя и замолкала. А что тут скажешь? Хоть жестокие они, молодые, а все правда. Живут как чужие. Соседи и те больше общаются.
Осенью, через год после этих веселых событий, ушел в армию сын. И остались они один на один. Два чужих страдающих человека в опустевшей и затихшей квартире. Замкнутые друг на друге – куда деваться? Волей-неволей приходилось общаться. Односложно, «привет» – «привет». «Ужинать будешь?» «Постирай, пожалуйста, брюки». «Погладь рубашку». «Вынеси мусор». Вот и все общение. В спальню Аркадий так и не вернулся – ночевал в комнате сына. Прощения не попросил, такой характер. Надя тоже первых шагов к примирению не делала – была еще слишком сильна обида. Жить в такой обстановке было тяжело, что
