поклонения, возвышенного и угодного Богу, до приниженного поклонения тварям, совершаемого ныне' [1137]. Поклонение Богу в духе и истине чтило Его в Его подлинном естестве, тогда как образы были рукотворными и посему лживыми.
Одним словом, 'они созерцали образы, влекущие дух человеческий от возвышенного поклонения Богу к низкому и вещественному поклонению твари' [1138], в чем и состояло идолопоклонство, осужденное второй заповедью [1139] .
С точки зрения иконоборцев каждому ясно, что 'описание Христа в образе есть измышление идольского умонастроения' [1140]. Если греки-язычники посредством своих изображений прославляли и поклонялись тому, что было их верой, то христианам такое не дозволительно [1141]. Когда православные начинали говорить, что между почитанием изображений, характерным для греков-язычников, и почитанием образов греками- христианами существует принципиальная разница, их довод отметался как софистика [1142], ибо считалось, что, по сути дела, никакой разницы между этими поклонениями нет. Святые отцы отстаивали учение о Троице, утверждая, что речь идет не о каких-то трех видах поклонения, но о едином поклонении триединому Богу [1143]. Однако после того как в церквах стали появляться образы, апология троичности, претерпевавшая нападки и по другим направлениям [1144], подверглась определенному риску, так как наличие изображений показало, что православные как будто бы поклоняются множеству различных предметов [1145]. Распространение икон и поклонение им означало, что теперь можно говорить не об одном Господе, но о многих, равно как о 'многих Христах' [1146], что вело к многобожию [1147]. Ведь если долг людей и ангелов состоит в том, чтобы поклоняться единому Богу, то как же в таком случае какое-то отдельное поклонение образу можно обратить в поклонение Христу? Или, быть может, надо говорить о двух видах поклонения: Христу и образу? Если так, то это богохульство и идолопоклонство [1148]. Отождествляя образ с идолом, иконоборцы черпали свои доводы из трудов весьма почтенной плеяды православных богословов, стремившихся доказать, что благовестие превосходит язычество, так как теперь поклонение воздается не твари, но Творцу.
В этой группе, однако, хотя и не столь явно, просматривалась и другая линия неприятия Христовых изображений, основывавшаяся на христологическом тезисе, сформулированном в 4-м веке Евсевием и Епифанием [1149]. После того как на Седьмом Вселенском Никейском Соборе 787-го года иконоборцы потерпели свое первое поражение, этот тезис становится все более значимым как в их полемике, так и в тех ответах, которые давали православные. В конце концов, последних он наделил самым сильным вероучительным (отличным от политического) оружием. Когда богословы обращались к соотношению человеческого и божественного во Христе как к явленной диалектике конечного и бесконечного, которая, например, просматривается в евхаристийном связи земного и небесного [1150], внешне это выглядело как вывод, сделанный на основе христологии. Соотнесение этой христологической аналогии с другими аспектами вероучения для восточных христиан стало еще более близким после того, как Дионисий [1151] истолковал связь между временем и вечностью, земной и небесной иерархиями как звено одной великой онтологической 'цепи' [1152]. Для нас принципиально важное историческое значение имеет тот факт, что, говоря об этой цепи, связывающей различные уровни реальности, Дионисий и его последователи с охотой говорили об 'образе' [1153]. Следовательно, в споре об иконописании вполне естественно было обращаться к учению о Христе.
Систематизация христологических ересей, начавшаяся с 4-го века, а также широкое распространение догматической терминологии о Богочеловеке наделило иконоборцев множеством доводов, согласно которым сторонники иконопочитания в своем учении о Христе были и оставались еретиками. Все эти доводы можно было кратко сформулировать в одном альтернативном суждении: или образ Христа отражает Его божественную и человеческую природы, или ограничивается изображением одного лишь Его человечества [1154]. Предполагая, что происходит первое, мы утверждаем, что божественная природа поддается описанию (perigraptos). Всякий, говорящий нечто подобное, безрассудно полагает, что 'описав тварную плоть, он описал и Божество, которое неописуемо' [1155]. Это идет вразрез с православным учением о божественной природе Христа, которая (с точки зрения иконоборцев) 'неописуема, непостижима, не подлежит страданию и неуловляема' [1156]. Будучи цельной личностью, пребывающей в двух естествах, Христос является единственным образом Бога, и этот образ разделяет со своим первообразом свойство непостижимости [1157]. По-видимому, были иконоборцы, учившие, что можно изображать Христа до Его страдания, смерти и воскресения, и что после воскресения даже Его тело наследовало нетленность и посему неописуемо [1158]. Однако обычно утверждалось, что нельзя изображать даже те 'спасительные чудеса и страдания Христовы', которые совершились до воскресения [1159], так как и в этом был весь Богочеловек. Православные, конечно, не могли не согласиться, что 'как образ Отца (Христос) Христос неописуем' [1160], однако они настаивали, что благодаря воплощению это все-таки стало возможным. Иконоборцы, однако, считали, что в таком случае неверная мысль о том, будто Божество описуемо, сменяется неоправданным разделением двух природ во Христе [1161].
Ведь если Слово восприняло человеческую природу в Свою незримую и не имеющую внешнего образа ипостась, художник, притязающий на изображение этой природы, отъединяет ее от Христова лица [1162]. Согласно Константину 5-му 'если кто-то изображает Христа… он не проникает всех глубин догмата о нераздельном единении двух Христовых естеств' [1163]. Всякий, кто, отстаивая образы, заявляет, что 'мы изображаем… только плоть' [1164] Христову, впадает в несторианство. В учении о Христе, принятом на Халкидонском Соборе 451-го года, было определено, что Христос 'познаваем в двух естествах неслитно, непревращенно, неразделимо, неразлучимо' [1165] . Прибегая к этому же языку, иконоборцы могли обвинить иконопочитателей в христологической ереси. Соединение двух природ 'неслитно… то есть двояко в одном лице, даже если известно, что каждый образ берет начало в некоем первообразе'; поэтому в том, что касается Христа, единственно правильное употребление термина 'образ' заключается в том, чтобы описывать Его отношение к Отцу [1166]. Невозможно изобразить это единое лицо, не смешав две природы, если, конечно, не дойти до другой крайности, нарушающей вторую часть халкидонского определения [1167]. Если божественная природа 'остается неразлучимой (с человеческой) даже в страдании' Христовом, отсюда следует, что невозможно изображать ни страдания Христа, ни что-либо другое из Его жизни, если, конечно, не изобразить при этом и Его божественную природу, что, однако, невозможно по определению [1168]. Изображать Христа вне Его божественной природы значит превращать Его в простую тварь, как будто человечество — единственное, что в Нем есть [1169]. Так как две природы неразлучимы, то утверждая возможность созерцать Иисуса вне Слова, такое изображение, по сути дела, превращает Его в четвертое лицо Троицы [1170]. Согласно же православной христологии нет никакого отъединенного лица Иисуса-человека, и если Его человеческая природа — это природа 'всечеловека', то можно ли Его представить в осязаемом и многоцветном образе? [1171]
Итак, 'самым сильным оружием иконоборцев были ветхозаветные запреты, основополагающее понятие изображения и христологическая дилемма, впервые предложенная Константином 5-м' [1172]. Однако экстраполящия христологических принципов на новые области вероучения была, что называется, палкой о двух концах. Соглашаясь с иконоборцами в том, что проблема иконописания, по сути дела, проблема христологическая, защитники образов могли сказать, что обе спорящие стороны, по-видимому, едины в том, что касается ипостаси Христа, но, вероятно, расходятся
