— Пишке.
— Да, алло, кто это?
Язык у меня распух. Он стал таким толстым, что едва помещался во рту.
Какое-то время я еще слушал бибиканье в трубке. Похоже, моя рука была не в состоянии даже положить трубку на рычаг. Пахло гнилью. Я плечом толкнул дверь кабины, уронив трубку, которая ударилась о стену под телефоном, но я все равно ушел. Под ногами у меня было скользко. Тыльной стороной левой руки я провел по лицу, стер противную жижу — слюна той бабы была красноватой и липкой. В первый раз с тех пор, как я научился думать, мне вспомнилось, как я был маленьким мальчиком, и моя мама облизывала мне сопливый нос. По-видимому, у нас не было носовых платков. Противный запах пристал ко мне, словно воспоминание. Если бы каждый человек так же серьезно относился к чужой жизни, как та старая женщина, что попросила меня достать ей веревку и повесилась на дереве, относилась к своей, то мне не пришлось бы проделывать сегодня этот путь, снова проходить мимо будки привратника на глазах у детей, женщин и собак. Но эти люди были дилетанты: начав дело, они не довели его до конца и оставили меня в живых, лежащим на земле. Бе ют ветственные новички. Шелест у меня в ушах набухал, он кипел и пенился. Я осторожно переставлял ноги, останавливался, — болела связка, которую я растянул. Не сумели даже ногу оторвать, или хотя бы сломать. Они не хотели убить меня и дать мне избавление, хотели только помучить. Нет, тут действовали не новички, тут орудовали бессовестные провокаторы. Меня охватило презрение. Но возмущаться не было сил. Презрение сменилось разочарованием и тошнотой. Если этим типам так задурили голову, что они могли принять меня за шпика госбезопасности, вряд ли стоило рассчитывать, что они облегчат мне жизнь. Подстрекателям нужна была свора, и они от нее не отрывались. Вот только дыхание давалось мне тяжело, и когда воздух в легких распирал ребра, я опять чувствовал что-то похожее на боль. Коллективное ослепление слишком легко переходит в заговор, направленный против идей и людей. Наверно, это была всего лишь случайность, что жертвой и целью этого коллективного ослепления стал именно я.
Привратник не поднял головы, когда я проходил мимо.
Какая-то высокая женщина преградила мне дорогу. Она в ужасе всплеснула руками.
— Боже мой, что с вами случилось? — Я обошел ее стороной, как обходил всех этих женщин, которые заговаривали со мной в прачечной или перед кабинетами начальников, преследовали меня и в дождь, в снег, и чьи добрые глаза всюду меня высматривали.
— Подождите, — услышал я ее голос, но ждать не стал, я больше не буду медлить ни секунды, мое терпение иссякло.
Спички в замке моей двери уже не было, возможно, она выпала сейчас, когда я открыл дверь. Я подобрал ее с линолеума левой рукой и сунул в карман брюк. Я принес из ванной таз с водой и запер дверь комнаты. Она должна приехать во вторник. Ее зовут Дорейн. Вот будет радость. Меня затрясло. Я разделся догола, снял с себя и мокрое, и сухое, все аккуратно сложил на кровати. Надел пижаму, а поверх нее — полосатый купальный халат. Пока я споласкивал лицо прохладной водой и левой рукой ощупывал брови, тер нос и промывал глаза, правая рука висела без движения. Младенец орал. Я промокнул лицо одним из полотенец с ручной вышивкой, они пахли розами, фиалками и старой соседкой.
Я вытер веки и брови. Когда-то давно я носился с идеей, будто могу изменить мир. В мыслях я представлялся себе значительным человеком, по меньшей мере, частью мира. Я осторожно ощупал крылья носа. Я верил в победы и в личную свободу. Однако тот, кто побеждал, оказывался лишним. Сегодня я к этому уже не стремился. Как выглядит девушка, якобы являющаяся моей дочерью, я себе представить не мог, да и не хотел. Не стану я открывать дверь какой-то чужой девушке и позволять ей задавать мне вопросы. Никому и никогда я не расскажу о моем неудавшемся бегстве. Я вообще больше ничего не желаю знать, ничего не желаю сообщать. И менее всего тем, для кого было бы важно раскрутить ее и меня. В конце концов, возможно, что я оказался в одном автобусе с осужденными на долгие сроки, которых отправляли на Запад в придачу к какой-нибудь очень важной и ценной, или просто желанной и любимой персоне, в автобусе, полном арестантов, которых Запад был вынужден принять ради одного нужного человека.
Вода успела остыть. Прошел, должно быть, не один час, а я снова и снова мыл и вытирал лицо, ополаскивал тело, чтобы очистить кожу от всего теплого и холодного, что к ней пристало. Тиканье моих наручных часов заставило меня поднять голову, — я положил их вместе с одеждой на кровать. Я сидел в пижаме и халате, склонившись над тазом, и обмакивал в воду махровую салфетку.
— Открой! — Кто-то тряс мою дверь. — Немедленно открой, а не то тебе отвечать придется! — Ни за что не придется мне отвечать, кроме как за мою жизнь, сколько бы сосед ни тряс дверь. Я засунул уголок полотенца в ухо и ждал, пока он намокнет. С металлическим лязгом отскочил замок, и молодой папаша с младенцем на руках в сопровождении жены ввалился ко мне в комнату. Что — то упало на пол. Должно быть, он сломал замок. Младенец на секунду умолк, потом заорал снова.
— Вот, молоко стоит на кухне. — Полностью одетый, но все с таким же торчащим пузом, сосед сунул мне на колени ребенка. — Через час, самое позднее через два мы вернемся. — Прежде чем я успел к нему шагнуть, он схватил за руку свою жену и потащил ее из квартиры вниз по лестнице. К шуму у меня в ушах прибавился стук, что-то все время стучало, стучало и стучало. Как только закрылась дверь, ребенок перестал орать. Он был пугающе легкий. Одной левой рукой я поднял его, а потом осторожно уложил у себя на коленях. Куда его девать? Если я клал его на пол или на кровать, он поворачивался набок или откидывался назад и снова начинал орать. Едва я брал его на колени, он успокаивался и принимался меня разглядывать. В комнате слышалось только тиканье часов, никакого шума, щелканья или треска. В ушах у меня даже перестало свистеть. Мои часы все еще лежали на аккуратно сложенной одежде. Я поднял младенца и положил на стол. Осторожно вытянул левую руку и кончиками пальцев коснулся часов. Младенец наблюдал за каждым моим движением: стоит мне сделать что-то не так — и он начнет орать. Было десять минут девятого, бессонная ночь пролетела быстро, скоро в окна ударит дневной свет. Мне пришла идея, куда я мог бы отнести младенца. Я оделся, накинул на плечи куртку и пошел с ребенком вдоль домов. Я точно не знал, в какой квартире живет Нелли, надеялся только, что узнаю ее подъезд.
Через несколько минут дверь дома открылась и вышла какая-то женщина.
— Что вы делаете с ребенком? Он же замерзнет.
Я протиснулся мимо нее в дом. В самом деле, на младенце были только распашонка и штанишки, ни кофточки, ни шапочки, ни пинеток. Хотя зачем ему обувь, он еще и ходить-то не умеет. Свет в вестибюле дома погас. Я прислонился к стене, на которой была батарея, и молчал. Пока младенец не орал, все было хорошо. Наверху открылась какая-то дверь, зажегся свет, и на лестнице послышались тяжелые шаги спускавшегося по ней человека. Он не удостоил меня взглядом, а собирался просто пройти мимо.
— Извините, пожалуйста, вы знаете молодую женщину, которая живет здесь с двумя детьми?
— Нелли? Она живет на втором, слева. — Он открыл дверь подъезда и исчез. Возможно, он побывал у нее.
На втором этаже я нажал локтем кнопку звонка. Он издал какой-то скрипучий звук, в точности такой же, как у моего, и, вероятно, у всех звонков в лагере.
Дверь открыла незнакомая женщина.
— Простите, я думал, здесь живет…
— Нелли? Она живет вот тут. — Женщина показала на дверь комнаты и впустила меня в коридор. — Ну, кто это у нас? Какой прелестный ребенок. И как на вас похож. — Она шла за мной почти до самой двери Нелли. Подождала, пока я постучусь. Однако правая рука меня все еще не слушалась, а левой я держал младенца, так что я постучал в дверь ногой, и женщина, покачав головой, скрылась за своей дверью. Очевидно, она собиралась подслушивать. Мне пришлось опять постучать ногой. Изнутри вроде бы доносились голоса, возможно, у Нелли было радио. Тем временем стрелка часов перешла за половину девятого: ее детям давно полагалось быть в школе. Только я собрался постучать в третий раз, как дверь чуть приоткрылась. Показалось лицо Нелли.
— Зачем ты пришел?
— Это ребенок моих соседей. — Я протянул ей младенца, правая рука беспомощно висела вдоль туловища.
— Ты что, подрался? — Она просунула руку в щель и быстро ощупала мои губы и брови.
— Не могла бы ты его взять? — Я пытался просунуть младенца в дверную щель.
