Уже заканчивая разговор, я взяла с Лиззи обещание, что она позвонит мне среди ночи, если ей захочется с кем-то поговорить. Повесив трубку, я потянулась за своей телефонной книжкой и нашла вложенную в нее визитную карточку, которую мне вручил Маккуин во время того ужасного обеда в Кембридже. На обратной стороне он нацарапал номера своего домашнего телефона и сотового, сказав, что, «раз мы теперь семья», я могу запросто звонить ему в любое время.
«Любое время» как раз пришло. Так что я — опять же «запросто» — набрала номер сотового, а услышав приветствие голосовой почты, позвонила на домашний.
На четвертом звонке трубку сняла женщина. Когда я попросила к телефону доктора Маккуина, она страшно разозлилась и потребовала, чтобы я назвала свое имя.
— Пожалуйста, скажите, что это Ханна Бакэн. Я — пациентка.
— Вы разве не знаете, что уже слишком поздно? — сказала она.
О, только не это. Я сама жена доктора, и девять сорок пять вечера — это не глубокая ночь.
— Скажите ему, что это срочно, — попросила я.
Она отложила трубку в сторону. Когда к телефону подошел сам доктор, голос его был нервным, и говорил он так, будто играл на публику.
— А, да, миссис Бакэн, — сказал он. — Ханна, если не ошибаюсь? Как вы себя чувствуете на новом лекарстве?
— Мне необходимо поговорить с вами прямо сейчас, — произнесла я, понизив голос.
— Я понимаю ваше беспокойство, — продолжил он уверенным тоном доктора, — но это вполне типичная реакция. Может быть, мы завтра обсудим все подробно?
— Не вздумайте повесить трубку, потому что я тотчас перезвоню.
— Что, все так плохо? Знаете, я лучше перейду в свой кабинет. Подождите, пожалуйста, я вернусь на линию буквально через секунду. Не вешайте трубку.
И не надейся, говнюк.
Через минуту он снова был на связи, голос его звучал напряженно и едва ли не шепотом.
— Вы что, с ума сошли, звоните мне домой? — прошипел он.
— Вопрос действительно срочный.
— Вы такая же чокнутая, как ваша дочь!
Я вдруг почувствовала, как меня захлестывает ярость.
— А теперь послушайте меня, доктор, — произнесла я, не скрывая злости. — Лиззи в ужасном состоянии…
— Вы мне будете рассказывать. Она звонит мне утром, днем и ночью. Она караулит меня возле дома…
— …и все из-за того, что вы ее бросили.
— У меня не было выбора. Моя жена и дети…
— Я вас предупреждала на том обеде…
— Я не думал, что она так остро отреагирует.
— Никогда нельзя предугадать чужие чувства, тем более, если до этого ты уверял, что твоя игра всерьез и навсегда.
— Я не играл…
— Вы женатый человек, — сказала я. — Конечно, с вашей стороны это была игра.
— Я по-настоящему любил…
— Любил? А в какой момент вы перестали любить женщину, про которую говорили, что она ваша судьба и все такое?
— С тех пор, как она стала преследовать меня, вот.
— Но это вы ее поставили в такое положение…
— О, прошу вас. Она знала, что я женат, еще с самого начала всей этой истории.
— Да как вы смеете так говорить! Вы же убедили ее в том, что она — любовь вашей жизни.
— Если она снова здесь появится, я вызову полицию.
— А я обращусь в АМА[52] с официальной жалобой на вас.
— И в чем вы собираетесь меня обвинить? В том, что я спал с лунатиком?
— Спали с пациенткой.
— Она никогда не была моей пациенткой. Она приходила ко мне однажды на консультацию как к дерматологу, это была десятиминутная встреча, во время которой я направил ее к другому специалисту…
— Для АМА одного раза достаточно, насколько мне известно.
— Это шантаж.
— Совершенно верно. Я вас шантажирую — и знаете почему? Потому что Лиззи — моя дочь.
— Вашу жалобу даже не станут рассматривать.
— Возможно. Но подумайте о той рекламе, которая вам будет обеспечена. Как, по-вашему, отразится эта жалоба на блестящей карьере телезвезды?
Снова долгое молчание.
— Чего вы хотите? — наконец произнес он.
— Я хочу, чтобы вы позвонили ей сразу, как только мы закончим наш разговор, и договорились о встрече.
— Это не изменит моего решения.
— Если вы сейчас ей не позвоните, обещаю вам, что завтра вечером она позвонит в дверь вашего дома, потому что именно это, насколько я знаю, она и собирается сделать. И что я должен ей сказать?
— Это уж вы сами решайте.
— Я не вернусь к ней.
— Тогда так и скажите ей — четко и ясно, но по-доброму.
— А если это не поможет… если она и дальше будет преследовать меня?
— Тогда мы предоставим ей профессиональную помощь. Но прежде вы должны позвонить и сказать, что завтра непременно с ней увидитесь.
— Но у меня завтрашний день плотно забит…
— Найдите время, — твердо сказала я.
— Хорошо, — тихо произнес он.
— Так вы позвоните ей сейчас? Она точно дома, потому что я с ней только что разговаривала.
— Да, я позвоню ей.
И он повесил трубку.
Я вернула телефон на место и обхватила голову руками. Меня терзали страх и чувство вины. Страх за Лиззи, которая находилась в таком жутком состоянии… и чувство вины, потому что я все пыталась понять, где мы ошиблись, взрастив в ней такую беззащитность и отчаянную потребность быть любимой. Она всегда была замечательным ребенком (и у нас с ней были дружеские и доверительные отношения), но сейчас это служило слабым утешением. Я уже собиралась снова закурить, но передумала и, встав из-за стола, спустилась вниз. Я знала, что больше не могу скрывать секрет Лиззи. Я должна была поговорить с Дэном и услышать его совет.
Но когда я спустилась в подвал, то обнаружила, что свет везде погашен. Я поднялась в нашу спальню. Здесь тоже было темно, горел только ночник в углу. Дэн уже был в постели, укутанный одеялом, и спал мертвецким сном. Хотя мне и хотелось разбудить его и все рассказать, я понимала, что это будет несправедливо — лишать его сна. Ничего не оставалось, кроме как дождаться утра… о черт, мне же ехать в Берлингтон… ладно, оставлю ему записку, попрошу позвонить мне на сотовый и тогда выложу всю правду. Я не собиралась скрывать от него, что по просьбе Лиззи не посвящала его в эту тайну раньше. Я хотела рассказать все как есть — и была готова к последствиям.
Спустившись в подвал, я взяла из бара початую бутылку и вернулась к себе в кабинет. Наполнив бокал, достала из пачки сигарету. Меня так и подмывало позвонить Марджи в Манхэттен. Господи, как же мне хотелось поговорить с ней прямо сейчас! Даже по прошествии стольких лет она оставалась моей самой близкой подругой, но Марджи сама пребывала сейчас в депрессии, и, хотя я знала, что кризис Лиззи поможет ей отвлечься от собственных проблем («Обожаю чужие неприятности», — сказала она однажды), я
