на пути к «И». Но вот и простой коричневый конверт с надписью «Имена». Конверт был запечатан, и, хотя Китти понимала, как некрасиво нарушать уговор с Констанс, она поддалась искушению и присела за рабочий стол подруги, чтобы вскрыть конверт. Но тут в дверях появилась Тереза, и Китти подскочила на месте, словно школьница, пойманная с сигаретой во рту. Конверт она с перепугу уронила на стол, и сама засмеялась над собой.
— Вы с ней виделись? — спросила Тереза.
— Да, на прошлой неделе. На этой не смогла, дела одолели, — добавила Китти, сокрушаясь, что из-за суда снова не выбралась к Констанс. Могла бы и постараться, но с каждым заседанием силы ее убывали, она думала только о себе, жалела себя, по правде говоря, также и оправдывала себя внутренне, отчего становилась несколько агрессивной. Неподходящее состояние для того, чтобы навещать больную.
— Вид у нее, наверное, ужасный.
Вот как на такое реагировать?
— Мой Фрэнк помер от рака. В легких у него завелся. По две пачки в день курил, а все-таки несправедливо это, что с ним сделалось. Ему было столько же, сколько сейчас Констанс. Пятьдесят четыре годика. — Тереза сокрушенно почмокала губами и добавила: — Знаете, а я ведь уже почти столько же прожила без него, сколько с ним. — Она покачала головой и сменила тему: — Хотите чаю? Немножко отдает металлом, они в чайнике монеты хранили, вроде как в копилке. Боб велел мне снести их в банк — семьдесят шесть евро и двадцать пять центов набралось.
Китти посмеялась над причудами Макдональдов, а от металлического чая отказалась. Она чуть не лопалась от восторга — и конверт раздобыла, и от искушения вскрыть его без Констанс упаслась — и торопилась поскорее дозвониться Бобу и договориться о встрече в больнице. Три ее звонка были переадресованы на голосовую почту, и Китти, истомившись от ожидания, уже катила на велосипеде в больницу, на авось, когда ее телефон вдруг завибрировал. Она заговорила в микрофон:
— Привет, Боб, я уже еду, надеюсь, ты не против. Везу конверт, про который говорила Констанс. Не могу дождаться!
— Не получится, — ответил Боб, и даже среди окружавшего Китти со всех сторон грохота транспорта она расслышала, какой измученный у него голос: — Она… ей стало хуже.
Китти резко остановилась, мчавшийся за ней велосипедист чуть не сшиб ее и грубо выругался. Она поднялась вместе с велосипедом на тротуар, освободив дорожку для проезда.
— Что произошло?
— Я не хотел тебе говорить, у тебя и без того неделя чудовищная, и я еще надеялся на улучшение, но она… с тех пор как ты ее навестила, ей поплохело. Стала бредить, последние два дня и меня уже не узнавала, не понимала, где находится, начались галлюцинации, она все время с кем-то разговаривала по- французски. А сегодня… сегодня она впала в кому, Китти! — Голос Боба надломился.
— Хочешь, я приеду туда, побуду с тобой? — спросила Китти, разрываясь между страхом перед больницей, больничными запахами и вполне искренним желанием оказаться рядом с Бобом, подле Констанс.
— Нет-нет. У тебя дела. Я справлюсь.
— Нет никаких дел, Боб. Кончились дела. Кончились, понимаешь? Я хочу быть с вами. Ты позволишь?
Она отключила телефон и погнала так, словно от этого зависела ее жизнь. Отчасти так оно и было.
«Привет, Стив, это я. Я тут думала насчет нашего последнего разговора и хотела кое-что тебе сказать. Эти твои антонимы в рифму: „Круть или муть“. „Круть“ — от „крутой“, крутые ребята переиначивают словцо, чтобы вышло еще круче. Но это, из жаргона сёрферов, может, и устарело. Потом, „Клёво — хреново“ или „Клёво — уёво“, как теперь говорят. А больше всего мне нравится — и тебя тоже устроит, ведь это напоминает о футболе: „Гол или пшёл!“ Это я сама придумала, надеюсь, твоему редактору что-нибудь подойдет и я не опоздала со своими предложениями. Ну что ж, ты, видимо, отлучился или сидишь и слушаешь все это и думаешь, что я напилась или еще что… Не знаю, что ты там думаешь. Ладно, заткнулась. Да, еще одно: Констанс скончалась. Сегодня. И… боже, прости, что я реву в твой автоответчик, но… Не знаю, что делать. Не знаю. Спасибо, что все выслушал. Пока».
Глава четвертая
Хотя в последние месяцы Китти почти не бывала у Констанс, она знала, что Констанс здесь, рядом. Все меняется, когда человек умирает. Тогда его отсутствие начинаешь ощущать каждый день, каждую минуту. Приходит в голову какой-то вопрос, и хочется позвонить и получить ответ; или же Китти вспоминала забавную историю, которой хотела бы поделиться с Констанс, еще мучительнее — незаконченный разговор, который надо бы завершить, какие-то недоумения, которые никогда уже не разрешатся. Теперь, когда Констанс не стало, она была ей нужнее прежнего, и терзала совесть: следовало чаще наведываться в больницу, да и прежде, когда подруга была жива и здорова, отчего было не позвонить ей лишний раз? Мало ли куда она могла бы пригласить Констанс, провести вместе вечерок! Сколько часов потрачено зря, не отдано дружбе. Но в конце концов Китти убедила себя, что, начни они все сначала, они бы прожили эти годы именно так, как прожили, а не иначе. Констанс ничуть не больше Китти стремилась бросить все дела и общаться с ней.
Но теперь, лишившись работы, которая поглощала ее с головой, оставшись без бойфренда, отвлекавшего ее от проблем и возвращавшего красоту и радость жизни, не имея поблизости родных, тем более родных, готовых понять ее, простить и поддержать, Китти сполна ощутила свое одиночество. Ей оставалось одно лишь убежище — редакция «Etcetera». Там она вновь могла ощутить присутствие Констанс, ведь Констанс была душой этого издания. Констанс основала этот журнал, вложила в него свои убеждения, вдохновляла каждый его выпуск, и, взяв в руки свежий номер, Китти почувствовала, что ее подруга все еще с ней. Наверное, подумала она, так близкие смотрят на ребенка умершего человека и видят знакомые черты, жесты, даже пустяковые привычки — продолжение того, кого уже нет.
Редакция размещалась на двух этажах над квартирой Боба и Констанс в Болсбридже. Войдя в офис, Китти ощутила ту самую муку утраты, от которой бежала. Боль ледяным шквалом ударила в лицо, на миг стало трудно дышать, глаза наполнились слезами.
— Да-да, — сказала Ребекка, арт-директор, увидев, что Китти застыла на пороге. — Такое не только с тобой творится. — Она подошла и ласково обняла Китти, помогла ей снять плащ и стронуться с места. — Пошли, все сидят у Пита, мозговой штурм.
«У Пита!» Уже не у Констанс — и Китти сразу же возненавидела Пита, словно он сговорился с богом уничтожить, а потом предать забвению ее любимую подругу. Пит был ответственным редактором и во время болезни Констанс взял на себя ее обязанности, а Черил Данн, амбициозная девица практически одних лет с Китти, временно заняла должность зама, поскольку Боб несколько последних месяцев не отлучался от жены. При этих двоих, Пите и Черил, все пошло не так. У них свой ритм, свои правила, и хотя члены редакции сумели поймать этот ритм, Китти так и не приспособилась.
Девять месяцев прошло с тех пор, как Констанс передала руководство журналом в чужие руки, полгода — с тех пор, как она в последний раз переступила порог редакции. За это время Китти успела написать сколько-то текстов, и все — отнюдь не из лучших. Не из лучших для Китти, так-то они соответствовали общим требованиям, иначе Пит отказался бы их публиковать, и Констанс, которая до последнего вдоха следила за всем, что творилось в журнале, вытащила бы Китти в больницу, хоть та вопи и лягайся, и вправила бы ей мозги. В этом деле Констанс равных не было. Она билась за свой журнал, но столь же яростно билась за то, чтобы каждый сотрудник реализовал свой потенциал. Не делать по максимуму того, что можешь и умеешь, — смертный грех в ее глазах.
Зная все это, Китти, проводив Констанс в последний путь, вернулась к себе домой не зализывать раны, но посыпать их солью, то есть перелистывать свои статьи, вникая, что же она делала не так, прикидывая, как двигаться дальше, в чем ее сила и в чем слабость. Перечитав тексты, написанные в
