Между ангелом и ведьмой. Генрих VIII и шесть его жен

Но это одержимость! Безумие! Как прекратить эту пытку, что терзала мою душу и сердце?

Уилл:

Генрих действительно вел себя как сумасшедший. Бурная радость то и дело сменялась вялой рассеянностью. Много времени он тратил на составление списков цитат и консультации с теологами. Он напускал на себя умный вид, а порой сотрясал воздух победными кличами. Король не слушал моих шуточек, но любил бывать со мной. И упорно прятался от Екатерины.

Обычно он сжигал свои записи, но как-то раз проявил небрежность, забыв листок на письменном столе.

И тогда я все понял: он страдал любовным недугом, который заставляет нормальных людей выглядеть нелепо, а королей походить на идиотов. Но время обычно излечивает такую болезнь.

Генрих VIII:

Да, я желал встретиться с ней. Анна должна быть моей! Она завладела всем моим существом. Ее колдовские чары действовали сильнее имевшихся у меня противоядий.

Мне захотелось объясниться ей в письме. Однажды бессонной ночью я почти до рассвета сочинял это послание. После пробуждения я переписал его начисто, но остался недоволен: оно не передавало моих истинных чувств. (Странно, как изменяются облеченные в слова мысли!) Мне пришлось начать все заново. Но какой стиль лучше выбрать, чтобы потрясти ее, какие найти слова? Замешательство делало мои усилия бесплодными.

Обычно я очень серьезно отношусь к своим письмам, подолгу обдумываю их, потом записываю, исправляю, уничтожаю неудовлетворительные результаты. Но однажды я вернулся в свой кабинет после поздней трапезы, где выпил слишком много вина и слегка опьянел. Сразу усевшись за письменный стол, я бездумно написал следующее:

Моя госпожа и повелительница моего сердца!

Я принадлежу Вам душой и телом. Поверьте, боль разлуки для меня достигла невыносимой остроты, и, будучи неуверенным в удаче, не зная, найдется ли в Вашем сердце место для искренней ко мне привязанности, я удерживаюсь пока от обращения к Вам как к моей возлюбленной.

Но если Вам будет угодно взять на себя обязанности королевской фаворитки и отдаться мне душой и телом, дозволив (если Ваша суровость смилостивится над моими страданиями) остаться Вашим преданным слугой, то я обещаю, что не только по праву назову, но и сделаю Вас моей единственной возлюбленной, отбросив все прочие сердечные привязанности, и буду с рыцарской преданностью служить Вам одной.

Если Вы не соизволите ответить письменно, то известите меня иным образом о том, где мы могли бы увидеться и побеседовать, ибо я всем сердцем жду нашей встречи. На этом заканчиваю сие послание, не смея более утомлять Вас.

Написано рукой того, кто охотно стал бы Вашим.

К. Г.

Искренне описав свои чувства, я испытал огромное облегчение, покончив с былыми терзаниями и изощренными недомолвками. С удивительной порывистостью, даже не перечитав, я запечатал письмо, вызвал сонного курьера и немедленно отправил его в путь. А потом упал на кровать и забылся тяжелым сном.

* * *

Тщетно я ждал ответа — пылкость и волнение сменились кротким терпением. Потом мной овладело раздражение. По прошествии двух недель, не получив от Анны даже краткой записки, я впал в ярость.

Значит, она полагает, что может игнорировать королевское письмо? Уклониться от свидания, как в тот раз?

Дрянь! Ведь я король и могу приказать ей! Неужели она не понимает этого? Мое терпение истощилось. Я покажу ей, насколько она бессильна передо мной.

Я отправил лаконичное распоряжение, потребовав ее незамедлительного прибытия в Лондон для аудиенции у короля.

И начал готовиться к встрече с Анной в своих покоях.

XXVII

Конец апреля выдался не по сезону жарким. Несмотря на обилие пчел, окна держали распахнутыми настежь, и в комнату врывался легкий послеполуденный ветерок. К сожалению, мои покои выходили на запад, и к вечеру в них проникали не только потоки свежего воздуха, но и косые полосы солнечного света, горячего, словно печка. Не потому ли я так взопрел?

Ожидая прихода Анны в своем кабинете, я критически глянул в зеркало, оправленное в чеканную металлическую раму. Вскоре мне исполнится тридцать шесть. В этом возрасте многие мужчины начинают полнеть или, того хуже, умирают. Однако я оставался таким же стройным и статным, как дюжину лет тому назад, — так утверждал мой портной. Талия — двадцать пять дюймов, а грудь — сорок два. Прожита почти целая жизнь, а Генрих все тот же! Я гордо расправил плечи и приблизил лицо к зеркалу, украдкой, точно вор, косящийся на привязанный к поясу пухлый кошель. Этакий красавец, этакий щеголь, подумал я и собрался залихватски подмигнуть зеркальному двойнику. Но когда мои черты в зыбком отражении обрели четкость, я заметил вокруг глаз резкие лучики морщин. Падающий сзади свет еще больше подчеркивал их глубину.

Да, юность миновала.

Написать такое ничего не стоит, но как потрясает первое понимание этой утраты.

Но я же всегда считался молодым! Сначала я был младшим братом Артура, потом стал самым юным королем христианского мира и супругом Екатерины.

«Артур умер, — говорило мне отражение, — ты старше Франциска и Карла. Екатерина тебе не жена, и ты хочешь стать мужем девушки, которая лет на двадцать моложе тебя».

Ты еще не стар… но…

Почему же? Ведь я основательно рассчитывал остаться молодым на всю жизнь!

Мой двойник сурово и безжалостно взирал на меня. «Только по глазам я могу точно определить возраст», — утверждал Уилл. Увы, из зеркала на меня глядели глаза далеко не молодого человека. Из моей груди вырвалось древнее как мир стенание.

«Когда же молодость покинула меня? — мысленно восклицал я. — Нет, я не готов… нет. Еще так много надо сделать… Мне нельзя стареть!»

Вероятно, во всем виновато обманчивое освещение! Я развернулся в другую сторону. Стало еще хуже. Я бросился закрывать ставни. Любой болван знает, что падающий сзади свет безжалостно правдив.