В погоне за счастьем

Согласна, — сказала я и добавила: — Только в нашей жизни уже не будет той романтики.

В Вашингтоне мы сразу же зарегистрировались в отеле и занялись любовью. Вечер мы тоже провели в постели. Как и следующий вечер в Балтиморе. И вечер в Вилмингтоне. Мы вернулись на Манхэттен. На такси вместе доехали до жилых кварталов. Он высадил меня у моего дома. Долго целовал на прощание. Обещал позвонить завтра.

Обещание свое он сдержал, позвонив мне на следующий день с работы. Я спросила, как его встретили дома. Мой слух уловил, как осторожно он подбирает слова.

Она была рада видеть меня.

Никаких вопросов о девушке на выезде?..

Нет, ни слова.

Как Чарли?

Замечательно.

Ты спал с ней? — вдруг расслышала я собственный голос.

Сара… — Он пытался проявить терпение.

Мне необходимо знать.

Мы были в одной постели.

Отвечай на вопрос, Джек.

Она хотела, так что…

У тебя не было выбора.

Черт! Мисс Сарказм опять не сдержалась.

Тебе не стоило спрашивать об этом.

Ты прав. Не надо было. Это мазохизм какой-то. Прямо как любовь к женатому мркчине. Ты можешь приехать сейчас? — спросила я.

Сейчас?

Да. Сейчас. Потому что ты нужен мне сейчас.

Он переступил порог моего дома через полчаса. А еще через час выпрыгнул из постели и поспешил к телефону сообщить своему клиенту, что опоздает минут на десять. Одеваясь, он сказал:

Завтра меня не будет в городе.

Куда едешь?

Якобы в Хартфорд и Спрингфилд. Но на самом деле я могу быть здесь, если это не помешает твоим планам.

Я посмотрю, можно ли кое-что сдвинуть.

Следующим вечером он явился с большим чемоданом.

Я просто подумал, что можно было бы оставить кое-какие вещи у тебя. Если не возражаешь, конечно.

Думаю, тебе понадобится собственный шкаф.

Было бы очень удобно.

В тот вечер он оставил два костюма, две пары обуви, три рубашки, несколько смен нижнего белья. Вскоре его зонт разместился по соседству с моим у входной двери. В его личном шкафу появилось запасное пальто. Потом и плащ, и одна из его любимых фетровых шляп. Постепенно он оброс вторым гардеробом. Его халат висел на двери спальни рядом с моим халатом. Крем для бритья, бритва и кисточка заняли угол раковины. Его галстуки болтались на ручке шкафа (пока я не купила ему вешалку для галстуков). В одном из кухонных шкафчиков отныне хранились два блока сигарет «Честерфилд». В холодильнике — бутылки эля «Баллантайн» (его любимого). В гостиной — неизменная бутылочка «Хайрам Уокер».

Теперь он жил здесь.

Или, по крайней мере, жил два дня в неделю. Еще два дня он официально был на выезде. Колесил по захолустьям Новой Англии (Уорсестер, Лоуэлл, Манчестер). Ездил на запад, в промышленные города Пенсильвании. Или на юг, в Филадельфию и Вашингтон. Время от времени я паковала свой «ремингтон» и сопровождала его в этих командировках (хотя снобистски предпочитала все- таки направление Вашингтон — Филадельфия). В пятницу вечером он возвращался домой, к Дороти и Чарли. И хотя в выходные он все-таки звонил мне (всегда из телефонной будки), до понедельника мы не виделись. Поначалу мне совсем не нравились эти трехдневные разлуки. Но через месяц я начала ценить симметричность нашего расписания. Мне было очень хорошо с Джеком. Я обожала его компанию. Обожала его в постели. Я никогда не уставала от него. С ним я была счастлива.

Но со временем я полюбила и то ощущение личного пространства, что возвращалось ко мне в уик- энд. Как я уже успела осознать в период моего короткого замужества, по натуре я не была компанейским человеком. Даже с Джеком — мужчиной, от которого я была без ума. Какая-то частичка меня радовалась, когда он уезжал по пятницам, потому что это означало, что целых три дня моя жизнь будет принадлежать мне одной. Я могла передвигаться с удобной мне скоростью, следовать собственному расписанию, не подстраиваясь под чьи-то желания и нужды. Но вот наступал понедельник — и с шести вечера я начинала прислушиваться к топоту шагов за дверью, щелчку отпираемого замка (теперь у Джека был собственный ключ от моей квартиры).

Мне пришлось смириться с мыслью о том, что это действительно сделка. Потому что, в отличие от традиционного брака, наши отношения подчинялись строгому распорядку. Мы четко знали, когда можем (и не можем) видеться. Я никогда не звонила ему на работу. Я никогда не звонила ему домой. Он приходил ко мне по расписанию. При желании я могла расширить границы наших свиданий, сопровождая его в поездках. Наступала пятница, и он уже не принадлежал мне. Но, вместо того чтобы предаваться унынию и сокрушаться по поводу его отсутствия, я воспринимала это как своего рода подарок. Сделка во многом устраивала меня — и даже давала некоторые преимущества (в смысле личной свободы и самостоятельности), чего, как правило, лишены замужние женщины. Более того, я была освобождена от семейных дрязг и выяснения отношений. Негласное соглашение, которое заключили мы с Джеком, работало по очень простому принципу: никто не был главным. Никто не отвечал за хозяйство. Никто не выступал в роли нахлебника или бесправной домработницы. Мы были на равных.

Разумеется, не обходилось без ссор. Бывало и так, что пух и перья летели. Но со временем наши споры вышли из плоскости моральных сложностей моей усеченной жизни с Джеком. Ведь не зря я сказала ему в тот вечер в Олбани: как только романтика начинает вязнуть в бесконечных дискуссиях, на ней можно ставить крест.

Мы старались сглаживать острые углы. Естественно, я всегда расспрашивала о Дороти и Чарли. Каждый раз, когда речь заходила о сыне, во мне оживала горечь утраты, неизменно сопровождавшая мысли о моем несостоявшемся материнстве. Джек трепетно и с пониманием относился к этому и всегда переводил разговор на другую тему. Но я упорно задавала вопросы, повторяя, что хочу знать, как растет Чарли… тем более что сын был для Джека всем.

Месяца через три такого сосуществования до меня вдруг дошло, что чаще всего мы спорим из-за каких-то глобальных материй, вроде того, стоит ли нам защищать такое полицейское государство, как Южная Корея.

Послушай, — настаивал Джек, — этот сукин сын, который правит Южной Кореей… как его…

Сигман Ри.

Точно… так вот, нет никаких сомнений в том, что Ри — настоящий диктатор. Но, по крайней мере, это наш диктатор.

Вот, ты сам это признаешь. Мало того, он еще и тиран. И хотя я не испытываю ничего, кроме презрения к Сталину и его северокорейскому ставленнику, разве нам к лицу поддерживать тоталитарные режимы?

Слышала бы ты себя. Типичные вопли либералов Адлая Стивенсона…

А я и есть либерал Адлая Стивенсона.

Что однозначно указывает на твой сентиментальный взгляд на мир. Надо учиться реальной политике. Как с ужасом признал Чемберлен, уступки — это путь в никуда.

О, умоляю, не надо агитировать меня за жесткую внешнюю политику. «Говори тихо, но держи в руках большую дубинку» — это было актуально при Тедди Рузвельте, но сегодня большие дубинки — не что иное,