окончании спектакля труппу позвали представиться принцу, и он каждого о чем-то приветливо спросил, каждому что-то благосклонно сказал. Вильгельм, как сочинитель, был отрекомендован особо и снискал свою долю одобрений.
О прологе никто больше разговоров не вел, через несколько дней его словно и не бывало, если не считать, что Ярно упомянул о нем при встрече с Вильгельмом, похвалил, проявив тонкое понимание, и добавил:
— Жаль только, что вы играете пустышками на пустышки.
Это выражение запомнилось Вильгельму, он долго ломал себе голову, как его истолковать, какое из него извлечь назидание.
Между тем труппа каждый вечер играла, по своим силам вполне сносно, и всячески старалась обратить на себя внимание зрителей. Незаслуженные похвалы приободрили актеров, и, сидя в своем старом замке, они на самом деле уверовали, что из-за них теснится столько народу, смотреть их представление устремляется столько гостей, что они и есть то средоточие, вокруг и ради которого все движется и вертится.
Только Вильгельм, к великой своей досаде, видел прямо противоположное. Не случайно принц, восседая в кресле, добросовестнейшим образом досмотрел первые представления от начала и до конца, а мало-помалу стал ими манкировать под самыми благовидными предлогами. И как раз те, что в разговоре показались Вильгельму наиболее понимающими, с Ярно во главе, — очень ненадолго задерживались в театральной зале, предпочитая сидеть в аванзале за картами или за деловой беседой.
Вильгельму было крайне досадно, что при всех своих упорных стараниях добиться вожделенного успеха ему не удалось. При выборе пьес, переписке ролей, при частых репетициях и всяких прочих делах он усердно помогал Мелине, а тот, втайне чувствуя свою некомпетентность, в конце концов предоставил ему свободу действий. Вильгельм разучивал роли прилежно, исполнял их искренне, живо, вполне благопристойно, в меру того умения, которое приобрел собственными силами.
Зато непрестанное внимание барона не допускало никаких сомнений у других участников труппы; он уверял их, что они добивались огромного эффекта, особливо когда играли одну из его пьес, и только сетовал, что принц питает решительное пристрастие к французскому театру, меж тем как часть его приближенных, и в первую очередь Ярно, страстно привержены к монстрам английской сцены.
Как видим, искусство наших актеров не слишком было замечено и отмечено, зато сами они оказались небезразличны зрителям и зрительницам. Мы уже говорили выше, что актрисы с самого начала привлекли внимание молодых офицеров; однако в дальнейшем они преуспели еще более, одержав победы посущественнее. Но об этом мы умолчим и лишь заметим, что у графини день ото дня возрастал интерес к Вильгельму, как и у него потихоньку зарождалась склонность к ней. Когда он был на сцене, она не сводила с него глаз, а он в конце концов играл и декламировал для нее одной. Смотреть друг на друга стало для обоих неизъяснимой радостью, которой всецело отдавались их беспечные души, не питая более пылких желаний и не тревожась о последствиях.
Как часовые двух враждующих сторон, не помышляя о войне, мирно и весело перекликаются через реку, которая их разделяет, так графиня и Вильгельм обменивались многозначительными взглядами через гигантскую пропасть рождения и положения в обществе, и каждый на своей стороне считал, что безнаказанно может дать волю чувству.
Меж тем баронесса остановила свой выбор на Лаэрте — ей понравились веселость и положительность молодого человека, который, при всей своей ненависти к женскому полу, не гнушался мимолетной интрижкой и на сей раз был готов не на шутку плениться обходительностью и обаянием баронессы, если бы барон случайно не оказал ему доброй, а может быть, дурной услуги, познакомив его с обычаями этой дамы.
Однажды, когда Лаэрт во всеуслышание восхвалял ее, ставя выше всех других женщин, барон шутливо заметил:
— Вижу, вижу, как обстоят дела! Наша милая приятельница опять загоняет жертву в свой хлев.
Это неделикатное сравнение достаточно ясно намекало на пагубные ласки Цирцеи. Лаэрт был раздосадован свыше меры и не мог без возмущения слушать барона, который безжалостно продолжал:
— Каждый пришелец воображает, будто он первый одарен ее приветливой благосклонностью, однако он жестоко заблуждается; всех нас когда-то водили вокруг да около на такой же манер; кто бы то ни был, мужчина ли, юноша или мальчик, — каждый должен быть в положенный срок покорен ею, пленен ею, должен страстно ее домогаться!
Счастливец, едва вступивший в сады волшебницы и упоенный всеми чудесами повеявшей ему навстречу поддельной весны, ничем не может быть так неприятно поражен, как если до слуха его, внимающего пенью соловья, вдруг долетит хрюканье заколдованного предшественника.
После такого открытия Лаэрт ощутил непритворный стыд от того, что тщеславие в который раз подстрекнуло его подумать мало-мальски хорошо о какой бы то ни было женщине. С этих пор он совершенно пренебрег ею, ближе сошелся со шталмейстером, усердно с ним фехтовал и ходил на охоту, а к репетициям и к спектаклям относился как к делу второстепенному.
Граф и графиня иногда звали к себе по утрам кого-нибудь из актеров, дабы они поменьше завидовали незаслуженному счастью Филины. Граф целыми часами держал у себя во время туалета любимца своего — педанта. Того мало-помалу одели с головы до ног и снабдили всем вплоть до часов и табакерки.
Кроме того, участников труппы приглашали после трапезы пред очи высоких особ. Оки почитали это за великую честь, не замечая, что в то же самое время егерям и слугам приказывалось впускать в дом свору собак, а по двору замка вываживать лошадей.
Вильгельму посоветовали при случае похвалить принцева любимца Расина, а тем самым и себя выставить в выгодном свете. Подходящий случай представился ему, когда он тоже был приглашен однажды после обеда, и принц спросил его, с должным ли усердием читает он творения французских драматургов. Вильгельм поспешил ответить «да». Он не заметил, что принц, не дожидаясь ответа, отвернулся и собрался заговорить с кем-то другим. Но наш друг не отпустил принца от себя, а, почти загородив ему дорогу, принялся уверять, что весьма ценит французский театр и упивается чтением великих французских мастеров; с искренней радостью услышал он, что его высочество в полной мере отдает должное великому дару Расина.
— Можно себе представить, — продолжал он, — как особы знатного рода и высокого сана ценят сочинителя, умеющего столь совершенно и правдиво живописать выпавший им высокий удел. Корнель, осмелюсь сказать, изображал людей великих, Расин же — особ высокородных. Читая его творения, я мысленно вижу перед собой поэта, который живет при блистательном дворе, лицезреет великого государя, встречается с избранными людьми и проникает в тайны человечества, скрытые за искусно сотканными шпалерами. Когда я углубляюсь в его «Британика», в его «Беренику», мне кажется, будто я и сам пребываю при дворе, будто я посвящен во все великое и малое, что творится в этих обиталищах земных богов, и глазами проникновенного француза вижу королей, коим поклоняется целый народ, и тех царедворцев, коим завидуют тысячи людей, вижу такими, каковы они на самом деле, с их недостатками и горестями. Говорят, Расин зачах с тоски от того, что Людовик Четырнадцатый отвернулся от него, давая ему почувствовать свое неудовольствие; я нахожу в этом анекдоте ключ ко всем его произведениям, и не может того быть, чтобы поэт такого дарования, чья жизнь и смерть зависят от королевского взгляда, не написал ничего, что было бы достойно королевского и княжеского одобрения.
Подошел Ярно и с изумлением слушал нашего друга; принц же, не ответивший ни слова и только благосклонным взглядом показавший свое одобрение, сразу же отвернулся, хотя Вильгельм, который еще не знал, что при подобных обстоятельствах неприлично продолжать беседу до исчерпания темы, не прочь был поговорить еще и доказать принцу, что он с пользой и с чувством прочитал его любимого сочинителя.
— Неужто вы не видели ни одной пьесы Шекспира? — спросил Ярно, отводя его в сторону.
— Нет, — ответил Вильгельм, — в ту пору, когда в Германии лучше познакомились с ними, я раззнакомился с театром и сам не знаю, должен ли радоваться, что вновь вернулся к давнему юношескому увлечению и занятию. Да, по правде говоря, после всего, что мне рассказывали об этих драмах, я не любопытствовал побольше узнать о столь диковинных монстрах, сверх вероятия выходящих за пределы благопристойности.
