быть должно, и не дающая нам ни сна, ни покоя, пока оно так или иначе не будет воплощено нами вне или внутри нас. Вы, дорогая племянница, пожалуй, избрали благую часть — свою духовную сущность, свою глубокую любящую натуру вы постарались согласовать с самой собой и с верховным существом, но и мы, люди иного склада, не заслуживаем порицания, когда желаем познать чувственную природу человека во всех ее аспектах и деятельно стараемся привести их к единству.
Подобные разговоры мало-помалу сблизили нас, и я добилась того, чтобы он говорил со мною без снисхождения, как с самим собой.
— Не думайте, что я льщу вам, хваля ваш образ мыслей и действий, — говорил мне дядя. — Я уважаю человека, который отчетливо знает, чего хочет, неутомимо совершенствуется, понимает, какие средства потребны для достижения его цели, умеет овладеть и воспользоваться ими; велика или мала его цель, заслуживает ли похвалы или хулы — это для меня вопрос второстепенный. Верьте мне, моя милая, львиная доля всех бед и того, что в мире именуют злом, происходит от беспечности человека, которому недосуг по-настоящему осознать свои цели и, даже осознав их, всерьез взяться за их осуществление. Так люди, коим известно, что можно и должно построить башню, расходуют на фундамент не больше камня и труда, чем потребно для шалаша. Вот у вас, мой друг, высшей потребностью было прийти в согласие со своими нравственными запросами, но если бы вы, не дерзнув пойти на столь большие жертвы, удовлетворились бы семейным кругом в угоду жениху, а может быть, и супругу, вам при вечном разладе с самой собой не знавать бы отрадной минуты.
— Вы произнесли слово «жертва», — подхватила я, — а мне не раз приходило на ум, что ради высшей цели, все равно что ради божества, мы приносим самую ничтожную жертву, хотя и любезную нашему сердцу, как охотно и радостно привели бы на заклание любимую овечку ради здоровья обожаемого отца.
— Что бы ни повелевало нам — разум или чувство — предпочесть одно другому, сделать выбор между тем или другим, — заявил он, — на мой взгляд, решимость и последовательность — достойнейшие качества человека. Нельзя одновременно иметь товар и деньги, и худо тому, кто льстится на товар, а деньги отдать жалеет; и одинаково худо тому, кто раскаивается в затрате, получив в руки товар. Но я и не думаю порицать людей за это, виноваты, в сущности, не они, а то сложное положение, в котором они находятся, не умея найти из него выход. Так, например, вы, как правило, встретите меньше плохих хозяев в деревне, чем в городе, и в мелких городах меньше, чем в крупных. Почему? Человек рожден с ограниченным кругозором; ему видны простые, близкие, определенные цели, он привыкает пользоваться теми средствами, что у него под руками; но, попав в менее ограниченные пределы, он перестает понимать, чего хочет, что от него требуется, и тут уж не имеет значения, теряется ли он от обилия новых предметов, или голова идет у него кругом от их великолепия и достоинства. Горе ему, если он вздумает домогаться того, с чем не может быть связан регулярной и самостоятельной деятельностью.
— Поистине, без должной серьезности ничего в мире не достигнешь, — продолжал он, — а у тех, кого мы именуем образованными людьми, немного видишь серьезности; я сказал бы, что к работе, к делам, к искусству и даже к развлечениям они подходят с опаской, словно обороняясь; люди живут, как прочитывают пачку газет, — лишь бы отделаться, и мне при этом приходит на память тот молодой англичанин в Риме, который вечером похвалялся перед собеседниками, что за нынешний день сбыл с плеч шесть церквей и две галереи. Люди хотят узнать и увидеть очень многое, но именно то, что их совсем не касается, а того не разумеют, что, глотая воздух, голода не утолишь. Знакомясь с человеком, я первым делом спрашиваю, чем он занимается и как, в каком порядке. А выслушав ответ, я на всю жизнь определяю свое отношение к нему.
— Вы, милый дядюшка, пожалуй, чересчур строги, отнимая руку помощи у хороших людей, которым могли бы быть полезны, — заметила я.
— Следует ли осуждать за это человека, который понапрасну положил на них и для них столько труда? Мало ли приходится в юности терпеть от людей, которые мнят, что пригласили нас на веселый пикник, суля нам общество Данаид или Сизифа. Мне, слава богу, удалось от них отделаться, а если, на беду, такой индивид вотрется ко мне, я стараюсь куртуазнейшим образом спровадить его; ведь от таких-то и слышишь горчайшие жалобы на тщету мирской суеты, на бесплодность наук, на беспутство художников, пустоту поэтов и прочее. Им даже и в голову не приходит, что они сами и толпа им подобных не стали бы читать книгу, написанную в согласии с их требованиями, что истинная поэзия им чужда и даже хорошее произведение искусства может быть одобрено ими лишь из предвзятости. Однако довольно об этом, здесь не время хулить и сетовать.
Он обратил мое внимание на картины, развешанные по стенам. Взгляд мой останавливался на тех, что пленяли своей красотой или приковывали значительностью содержания. Он выждал некоторое время, а затем сказал:
— Уделите долю интереса и тому гению, кто создал все это. Праведные души рады усмотреть перст божий в природе: почему бы не почтить своим вниманием руку его подражателя?
Он указал мне на невзрачные с виду картины и постарался убедить меня, что лишь история искусства может дать понятие о ценности и значительности произведения, что сперва нужно узнать, какие многотрудные ступени техники и ремесла столетиями одолевал человеческий талант, а затем уже постичь, как это мыслимо, что гению дано вполне вольно и радостно двигаться на вершине, на которую и глядеть нельзя без головокружения.
Руководствуясь этим принципом, он собрал целый ряд превосходных образцов, и когда он демонстрировал их мне, я не могла удержаться от сравнения с моральным совершенствованием. Когда я высказала свои мысли, дядюшка ответил мне:
— Вы совершенно правы, и отсюда явствует, сколь неразумно в одиночку, замкнувшись в себе, идти по стезе нравственного совершенствования. Правильнее будет понять, что тому, чей дух стремится к моральной культуре, надобно одновременно развивать в себе тонкую восприимчивость чувств, дабы ему не грозило соскользнуть со своих моральных высот, поддавшись соблазнам беспорядочной фантазии, и посрамить благородство своей натуры увлечением безвкусной мишурой, если не чем-то худшим.
Я не заподозрила, что его слова относились ко мне, но почувствовала себя задетой, припомнив, что среди песен, услаждавших меня, попадались и пошловатые, а картинки, отвечавшие моим религиозным воззрениям, навряд ли снискали бы расположение дяди.
Филон меж тем подолгу засиживался в библиотеке, а теперь привел туда и меня. Мы восторгались выбором книг при таком их количестве. Книги были во всех смыслах избранные, ибо среди них находились преимущественно такие, что ведут нас к ясному познанию либо учат правильному порядку, дают нам потребные сведения либо доказывают единство нашего духовного строя.
В своей жизни я читала невероятно много, и в некоторых областях не было незнакомых для меня книг; тем приятнее была мне возможность делать общий обзор и отмечать лишь отдельные пробелы, привыкнув видеть либо сумбурную ограниченность, либо чрезмерную широту.
При этом случае мы познакомились с очень интересным и скромным человеком, врачом и естествоиспытателем. Его скорее можно было причислить к друзьям, нежели к обитателям дома. Он показал нам естественно-исторический кабинет, который, как и библиотека, размещался в застекленных шкафах, украшая стены комнат и скорее облагораживая, нежели стесняя занимаемое им помещение. Тут и я с удовольствием вспомнила свои детские годы и показала отцу те предметы, которые он когда-то приносил к постели своей больной дочки, не так давно увидевшей свет. А врач и здесь, и в последующих беседах не скрывал, что умышленно затрагивает со мной религиозные вопросы, при этом превозносил дядю за терпимость и умение ценить все, в чем сказывается и поощряется достоинство и гармония человеческой природы; правда, того же он требует и ото всех других людей, превыше всего презирая и осуждая самовосхваление и непререкаемую ограниченность.
После свадьбы сестры дядя так и сиял от радости и не раз заговаривал со мной о том, как намерен осчастливить ее и будущих ее детей. Он владел богатыми поместьями, которыми сам управлял и надеялся в наилучшем состоянии передать племянникам. Касательно той усадьбы, где мы находились, у него, по- видимому, были особые планы.
— Ее я передам тому, — говаривал он, — кто способен насладиться всем неоценимо прекрасным, что находится в ней, и кто понимает, как важно человеку богатому и знатному, особливо в Германии, создать нечто образцовое.
