нашего друга в тенёк.
Итак, приблизившись к заветному окошку, мы позвали близорукого святого, и он полез через толпу.
В тот год он уже дышал тяжело, но внезапно подобравшись, вдруг прицелившись, наступил на голую ступню во вьетнамке. Стоявший спиной к нам курортник в панаме вскрикнул.
Он оказался толстым мужчиной лет сорока. Он тут же заголосил, размахивая руками, закричала его жена, стоявшая у стены с двумя чистенькими детьми, вступились невесть откуда взявшиеся старухи.
Очередь возмутилась. Наш спутник виновато развёл руками, и мы вышли.
К вечеру, когда наша компания доехала на попутке до какого-то пересечения дорог и расположилась на ночлег, мы спросили его наконец. Мы спросили его, потому что весь день не могли опомниться от изумления, так не вязался этот поступок с характером нашего друга.
С детства он говорил «извините», когда ему самому наступали на ногу. Его не осмеливались трогать — даже самые отъявленные хулиганы, — так он был добродушен.
Мы спросили, и наш праведник рассказал нам эту историю.
Он служил в дальнем гарнизоне, где офицерам, при том ещё изобилии продуктов, выдавали сыр два раза в год — на 7 ноября и День Советской Армии. Сыр выдавали по триста грамм — на семью. Офицеры пили постоянно, а полком заправляли прапорщики.
Один из них, хозяин ремонтной роты, ненавидел нашего друга за очки, косолапые движения в строю и полное неумение надеть противогаз.
Били близорукого праведника как и всех, может, даже и меньше других — в силу его покладистого характера, добавив, правда, отбитые почки к уже пережитой желтухе.
Но вот однажды он, неловко вылезая из трактора, опрокинул на своего хозяина банку с маслом.
Банка перевернулась в воздухе и плеснула на роскошную фуражку прапорщика.
Той же ночью прапорщик пришёл к ним в казарму.
Первогодков подняли с постелей, и они, испуганные, смотрели, как двое азербайджанцев и краснодарский блатарь
После того как они кончили своё дело и застегнули штаны, прапорщик удовлетворённо крякнул и полил свою жертву машинным маслом из той же самой жестянки.
Вот этого-то прапорщика на отдыхе и встретили мы в очереди за билетами.
— Что ж ты нам этого не сказал! — закричали мы, готовые бежать по этой мусульманской дороге обратно, чтобы найти толстяка и бить его, бить, бить по его голове в панаме, пока это слепое бешенство не оставит нас.
Мы чувствовали, будто опустили нас самих, будто надругались над самым сокровенным, дорогим, что мы носили внутри себя.
— Убить его мало! Зачем ты ему на ногу наступил-то?!!
— Должен же я был что-то сделать, — ответил наш друг, всё так же близоруко щурясь на солнце.
Жёлтые концы
Сидоров с трудом выдирается из переполненного автобуса. Попутчики мешками и сумками расстёгивают на нём куртку, но он уже прыгает с подножки. Сидоров бежит по тропинке между кустами к высокому школьному крыльцу. Вокруг него зимняя вечерняя темнота, а под ногами скользкая, покрытая асфальтом тропинка. Он успевает вовремя. У крыльца стоят несколько человек, переминаясь с ноги на ногу.
— Бог в помощь! — произносит Сидоров и пожимает протянутые руки.
Сразу вслед за Сидоровым появляется бородатый человек с маленьким рюкзачком за плечами. Люди подтягиваются к двери, и каждый боится быть последним. Последний будет сторожить дверь ещё десять минут. Но сегодня всё решается просто — все проходят внутрь, и вход сразу же запирается. Сидоров поднимается по лестнице рядом со Стаховским. Они дышат тяжело, и разговор их прерывист — Стаховский тоже торопился, а подниматься им высоко — пятый этаж.
Раздевалка уже набита их знакомыми. Кто-то кричит:
— Серёга, займи мне крючок и пошли в сортир!
Они раздеваются в тесном закутке, запихивая опустевшие сумки под лавки. Белое кимоно холодит спину Сидорова, когда он повязывает пояс. В этот момент Стаховский говорит ему:
— Когда красить будешь?
— Когда сварится, — отвечает Сидоров. Это означает, что красить пояс он будет как-нибудь потом. На деле ему просто не хочется признаваться, что, в отличие от цветных поясов его товарищей, на его поясе пришиты только «жёлтые концы». Носить настоящий пояс ему просто рано.
Жёлтые концы — четыре сантиметра на концах белого пояса.
Жёлтые концы — это несданный экзамен.
Жёлтые концы — символ ученичества.
Но Сидоров не красит даже концы — принципиально, он ненавидит их, как ефрейторские лычки. Пояс у него белый.
— Не моют полы школьники, — говорит он, войдя в зал и поклонившись. Действительно, весь пол в песке. Их товарищи тоже кланяются и шагают из раздевалки внутрь спортзала. Кто-то садится на пол, растягиваясь, кто-то прохаживается, а несколько ребят садятся на скамейки и заводят ленивый разговор.
Сенсей выходит из своей персональной раздевалки и поднимает руку вверх. К нему подбегает старший ученик с красным поясом и, пошептавшись с сенсеем, становится перед строем.
— Киесобо дач.
— Ос! — выдыхают ученики.
— Побежали. Они бегут по кругу.
— Правым боком вперёд… Левым…
— Колени высоко!
Сидоров переводит дух, но вот уже нужно бежать, выбрасывая назад пятки.
— На кошах! Зал наполняется дребезгом.
— На пяточках! Дребезжание переходит в глухие удары.
— Серецухерен! — говорит бородатый.
Немного времени уходит на то, чтобы разобраться в строй по четыре. Сидоров оказывается на своём прежнем месте, около цифры 9, изображённой белой масляной краской на зелёном полу.
Руки. Вращение… — произносит семпай.
Зал наполняется хлопаньем рукавов.
— Раз-два-три-четыре-пять-шесть… Девять-десять… Похлопывание…
Звук становится реже и суше. Ученики бьют себя рёбрами ладоней сперва по плечам, животам, а потом перебираются на голени сначала на левую, потом, не сбиваясь с ритма, на правую.
Поклоны вперёд. Большой узел на поясе впивается Сидорову прямо в солнечное сплетение. «Ох», — только и думает он.
— Правая нога под себя, левая — вперёд! Наклоны!
Двадцать человек, пыхтя, наклоняются, пытаясь достать в этой позиции локтем пол между разведёнными ногами.
— Растяжка в парах.
Двадцать человек разбредаются по залу. Стаховский занимает место Сидорову у шведской стенки. Он сразу задирает напарнику ногу так, что суставы издают лёгкий хруст, а сам Сидоров, болтаясь на весу, пытается другой ногой достать пол. Лицо Стаховского покрыто крупными каплями пота.
— Чаёк выходит, чаёк… — бормочет он. — Три стакана.
— Иои, — говорит Красный Пояс. — Киесобо дач.
Все замирают по стойке «смирно», сжав ступни.