Оказалось, что учительницы разыгрывают зимние сапоги.
Происходило это зловеще, под напряжённый шёпот, и оставляло впечатление какой-то готовящейся гадости.
Одна дама со злопамятной морщиной на лбу тут же, у двери, рассказала мне историю про учительскую распродажу, про то, как сеятельницы разумного, доброго, вечного с визгом драли друг другу волосы и хватали коробки из рук. Рассказчица говорила внятно, чётким ненавидящим голосом.
Сапог ей не досталось.
Кстати, после дележа выяснилось, что одну пару сапог украли…
Сидя за партами, мальчики и девочки смотрели на меня, ведая об этой особой жизни, и наверняка знали о ней больше меня. Они смотрели на меня беспощадными глазами учителей, ставящих оценку за поведение. Иногда их глаза теплели, иногда они советовались со мной, как сбежать с уроков.
Впрочем, и учителя внезапно выбрали меня председателем стачечного комитета несостоявшейся забастовки…
Однажды я сидел на уроке и отдыхал, заставив учеников переписывать параграф из учебника.
Солнце било мне в спину, в классе раздавались смешки и шёпот. Почему-то меня охватило чувство тревожного, бессмысленного счастья.
И чего это я радовался…
В этот момент я читал воспоминания одного литературного чиновника. Я читал их и представлял свою дорогу домой — на автобусе, затем метро, и снова путь пешком.
Нищие, надо сказать, наводнили город.
Они наводнили город, как победившая армия, и, как эта армия, расположились во всех удобных местах — разматывая портянки, поправляя бинты и рассматривая раны.
Один из них сидел прямо у моего подъезда и играл на консервной банке с грифом от балалайки. От него пахло селёдкой, а звук его странного инструмента перекрывал уличный шум.
Пришёл любимый мой месяц, длящийся с пятнадцатого марта по пятнадцатое апреля. Начало апреля стало моим любимым временем, потому что апрель похож на субботний вечер.
Школьным субботним вечером я думал, что у меня ещё остаётся воскресенье.
А после прозрачности апреля приходит теплота мая, лето, праздники и каникулы.
Апрель похож на субботу.
В этом году он был поздним, а оттого — ещё более желанным.
На каникулы школьники отправились в Крым, а я с ними. В вагоне переплетались шумы, маразматически-радостным голосом дед говорил внучеку:
— У тебя с Антоном было двадцать яблок, ты дал Антону ещё два…
К проводнику же приходили из соседних вагонов товарищи и однообразно шутили — кричали:
— Ревизия! Безбилетные пассажиры есть?!
Ходили по вагонам фальшивые глухонемые — настоящих глухонемых мало. Фальшивые заходили в вагон и раскидывали по мятым железнодорожным простыням фотографические календарики, сонники и портреты Брюса Ли.
Поезд пробирался сквозь страну, а я думал о том, что вот вернулись старые времена, вломился в мой дом шестнадцатый год, и так же расплодились колдуны и прорицатели, и вот уже стреляют, стреляют, стреляют…
Настал день последнего звонка. Во внутреннем дворике школы собрали несколько классов, вытащили на крыльцо устрашающего вида динамики, а директор спел песню, аккомпанируя себе на гитаре. Вслед за директором к микрофону вышла завуч и заявила, что прошлым вечером у неё «родились некоторые строки».
Я замер, а подъехавшие к задним рядам рокеры засвистели. Завуч, тем не менее, не смутилась и прочитала своё стихотворение до конца. Плавающие рифмы в нём потрясли моё воображение, и некоторое время я принимал его за пародию.
Праздник уложился в полчаса. Побежал по двору резвый детина с маленькой первоклашкой на плечах, подняли свой взор к небесам томные одиннадцатиклассницы, учителей обнесли цветами…
И всё закончилось.
Через несколько дней я встретил завуча в школьном коридоре.
Улыбаясь солнечному свету и ей, я остановился.
— Почему вы вчера не вышли на работу? — спросила меня завуч. — Вы ещё не в отпуске и обязаны приходить в школу ровно к девяти часам, а уходя, отмечаться у меня в журнале.
Я поднялся на третий этаж и открыл дверь своим ключом.
В пыльном классе было пусто и тихо.
Я посмотрел в окно и увидел, как по длинной дорожке от остановки, по нагретым солнцем бетонным плитам, мимо школы идёт юноша в очках. В одной руке юноша держал тубус с чертежами, а в другой — авоську с хлебом.
Проводив его взглядом до угла, я достал лист бумаги и положил перед собой. Лист был немного помят, но я решил, что и так сойдет. Ещё раз поглядев в окно, я вывел:
Директору школы 1100 г. Москвы
Семёнову П. Ю.
от Березина В. С.
ЗАЯВЛЕНИЕ
Прошу уволить меня по собственному желанию.
Затем я поставил дату и расписался.
На улице Марата
По улице Марата, дребезжа, прокатился трамвай, но жильцы квартиры на пятом этаже даже не повернулись во сне. Трамвай слышал только я — не спавший и временный в этой квартире человек.
А жил в квартире народ в основном степенный, утром, ещё в темноте, разъезжавшийся по заводам — на Охту, к Обводному, куда-то в Парголово.
Вечером коридор наполнялся топотом, шарканьем и восклицаниями. Хлопала дверь.
Жильцов встречали их жёны с вислыми грудями и животами, а кухня была уже полна паром из кастрюль, как плохая баня.
Перед сном жильцы коротко любили своих жён. Тяжёлая кровать моего застенного соседа, кровать с огромными литыми шишечками, равномерно била в мою стену где-то над ухом.
Впрочем, это продолжалось недолго. К одиннадцати наступала тишина.
Тогда я шёл в ванную и зажигал колонку. Вода текла из крана, в окошечке становилось видно, как на газовых трубах вырастало целое поле синих цветов. Колонка работала неровно, пульсировала и шумела в ней вода, с грохотом ударяясь потом в ванну.
Скрючившись, я, погружённый в дымящуюся воду, рассматривал чужое бельё — грязное и стираное, шкафчики, тазы, трещины и пятна на потолке.
Я грелся.
После тщательного вытирания можно было вернуться в комнату. Коридор был тёмен, и пробираться нужно было вытянув руки — одну по стене, другую вперёд — маленькими шажками, осторожно.
Квартира тряслась от проходящих по ночной улице трамваев. Дребезжало мутное зеркало в раме,