уходить.
Есть, конечно, иной выход. Можно спрятать Птичку и перейти в контрнаступление. Даже Квинтон Гулд не ожидает такой дерзости. Пройдет немного времени, и преступник будет далеко отсюда. И чем больше Брэд думал об этом, тем сильнее убеждался, что уйдет он навсегда. Нет, не уйдет. Потому что через неделю, или через месяц, или через год он вернется за тем, что потерял. За последней избранницей. За Райской Птичкой. Но пока они в относительной безопасности.
Все еще дрожа и постоянно оглядываясь назад, Птичка приникла к его плечу.
— Ну как ты? — Брэд погладил ее по голове.
Даже при свете луны было заметно, что Птичка изменилась. Волосы были, как и прежде, спутаны, но все же уложены волнами, так чтобы подчеркнуть тонкие черты лица. На ней были модная красная блуза и фирменные шорты.
— Мне страшно.
— Знаю. Но все хорошо. Клянусь, мы выберемся из этой передряги.
— Ты за мной пришел?
Поколебавшись, Брэд кивнул.
— Я люблю тебя, Брэд. — Даже при неярком свете луны было видно, как блестят от слез ее глаза.
Это было признание, лишенное подоплеки, наигрыша, скрытой цели. И сердце Брэда тоже захлестнула волна нежности.
— И я тебя люблю, Птичка.
Ее лицо исказилось от муки.
— Мне страшно.
— Ничего не бойся, все позади. Я с тобой, и все будет хорошо.
— Но… — Слезы душили ее, она едва могла говорить.
— Но что?
— Разве это хорошо?
Это было напоминание о страхах, выходящих далеко за пределы сегодняшнего вечера. О страхе памяти, о страхе перед внешним миром. Любой содрогнется, попав в руки такому, как Квинтон Гулд, готовому высосать из тебя кровь и распять на стене. Но Птичке угрожали тысячи других демонов.
«И не только они, — подумал Брэд. — Не менее страшна повседневная борьба с внутренними демонами».
Брэд протянул ей руку. Чувствовалось, как трудно ей откликнуться на этот зов. Она не могла принять любовь такого мужчины, как он. Пока не могла. Попробовать можно, но мешало прошлое, отравляющее воды любви подобно соляному раствору. Это ему знакомо, только у нее положение хуже, гораздо хуже. Брэда охватил стыд за собственный эгоизм: «Подумать только, я так долго жалел себя…»
— Да, — сказал он, — это хорошо.
Он нагнулся и поцеловал ее в лоб. А хотел поцеловать в губы. Хотел нежно прижать к себе и поклясться в вечной любви. Увести отсюда и никогда не отпускать.
«Но она слишком утонченная натура. Слишком драгоценная. Слишком красива и неповторима для него, увальня. Не я, а она будет решать, что и когда ей нужно».
Потому Брэд лишь коснулся губами ее лба, задержался на мгновение, потом отстранился и сказал:
— Ты особенная, Птичка, таких больше нет. Я люблю тебя. Люблю, как мужчина любит женщину.
Птичка услышала эти слова и поверила им. Впервые в жизни она действительно поверила в то, что мужчина ее любит. Любит не идею, не представление о том, какой она могла быть, но ее, Птичку, женщину, рыдающую на дне оврага и сражающуюся с демонами, которые сделали для нее невозможной любовь к мужчине.
«Я женщина, — думала она. — Я женщина, и Брэд меня любит».
Это было открытие настолько поразительное, что на миг у нее даже перехватило дыхание. Она почувствовала на щеке его ладонь.
«А вдруг он поцелует меня, как мужчины целуют женщин?»
Ее слишком трясло от волнения, но втайне Птичка молила о настоящем поцелуе — в губы.
Но нет, принц должен дождаться приглашения принцессы. А Птичка не знала, как ведут себя принцессы.
— Ну как ты? — снова спросил он, заглядывая ей в глаза.
Она не знала, что ответить.
— Тебе ничто не угрожает. Клянусь, пока я жив, никто пальцем к тебе притронуться не посмеет.
«Но спасти меня от меня самой ты не можешь, — подумала она. — Моя проблема — это я сама».
Она снова оглянулась. Квинтона не видно. Птичка вспомнила признание, которое он сделал в машине, думая, что она спит: «Меня отец тоже обижал».
Эти слова закрутились у нее в голове, как колесо обозрения. Квинтон, которого она хорошо помнила по первым месяцам своего пребывания в центре, немного походил на нее. Они были сделаны из одного материала. Он тоже рос в семье, где царило насилие.
«Быть может, у него все еще каша в голове», — размышляла Птичка.
Пока они ехали в его машине, воображение у Птички разыгралось. Она уже представляла, что кончится поездка тем, что она поднимется и обнимет Квинтона. Чушь, конечно, результат ее потаенных страхов и глубинного желания выжить, превратив его в друга. И все-таки она не могла отделаться от фантазий.
«Мой отец тоже обижал меня…»
Она старалась вообразить, как можно обидеть мальчика по имени Квинтон. Неудивительно, что он решил выучиться на психолога. Понятен и поступок Брэда: чтобы превозмочь свою боль, он пошел служить в ФБР.
Если бы Квинтон мог прозреть и признать, что в голове у него все спуталось, может, он увидел бы свет в конце тоннеля…
— Если ему явится правда, он может перемениться, — сказала она вслух.
— Ты о чем?
— В машине, — повернулась к нему Птичка, — он сказал, что отец обижал его. Что у него все в голове перепуталось. Ну я и подумала… — Птичка в очередной раз вгляделась в темноту. — Кто-нибудь когда- нибудь любовь ему выказывал?
— Знаю, что за любовь ему нужна, — буркнул Брэд, а про себя добавил: «Электрический стул ему нужен, а не любовь».
— Он похож на меня. — Птичка почти не слушала Брэда. Для нее все становилось на свои места. Не только в том, что касается Квинтона, но и ее самой. — Иногда нам надо взглянуть в лицо собственным демонам.
— А иногда их надо убивать.
— Он нездоров душевно, — убежденно произнесла Птичка. — Как, возможно, и я.
— Это психопат-убийца, — возразил Брэд. — Не Рауди, не Казанова, а уж с тобой у него вообще ничего общего нет. — В голосе Брэда зазвучал металл.
Птичка продолжала рассуждать. «Дело не только в психопате-убийце Квинтоне Гулде и не в Птичке, страдающей от шизофрении. Дело еще в Брэде Рейнзе и в том, что он любит женщину, которая не может быть женщиной, потому что живет в страхе перед самой собой».
Ей это вдруг стало абсолютно ясно. Вспомнились подробности, которые она раньше не помнила, потому что смотрела на прошлое со слишком близкого расстояния. Более того, ей стало покойно здесь, в овраге, рядом с Брэдом и вдали от безопасного центра.
Но до того как семь лет назад она столкнулась с насилием, повредившим ее ум, Птичка была лишена свободы любить и быть любимой. А ведь именно любви жаждала больше всего на свете.
— Мне надо вернуться, — произнесла она, волнуясь.
— Что? — Брэд был явно ошеломлен. Или даже обозлен. — Ни в коем случае.
— Неужели ты не понимаешь? — Птичка высвободила руку. — Это прежде всего мне нужно. Надо посмотреть в лицо и простить…
