художеств.
Как-то все оказалось по соседству: толикина тетка, у которой он остановился, жила на той же улице Герцена, д. 33. На следующий день по приезде юноша перешел дорогу, и в доме 38, принадлежавшем Обществу поощрения художеств (ныне Дом художника) заглянул на выставку. Его внимание привлек старичок с бородой (напомним, сорока четырех лет), в сапогах и простой деревенской свитке, о чем-то интересно беседующий с окружившей его публикой. Интеллигентного, как отметил Толик, вида.
Поглазев на старичка, показавшегося ему похожим на Шевченко, юный художник продолжил осмотр выставки и вдруг обнаружил портрет — того самого старичка, по фамилии Клюев. Об этом мы узнаем из письма, отправленного Толиком в тот же день матери в Киев. Мальчик был, очевидно, начитанный и пояснил маме в письме про Клюева: «знаешь, что Есенина вывел в люди, т. е. в поэты».
Не можем удержаться от дальнейшего цитирования письма сообразительного юноши. «Подхожу к старику и кружусь, вроде бы на картины моргаю, а куда к черту — на Клюева пялюсь! Смотрю, старичок подходит ко мне, спрашивает название картины и заговаривает об искусстве» (нет, просто наглядное пособие, руководство для начинающих!)… «Проходили мы мимо нарисованного портрета, я возьми и сравни их обоих, портрет и Клюева. Заметил это. Стали говорить, я сейчас же вклинил об Есенине. Вижу, старичок совсем ко мне душу повернул» (учитесь, юноши, учитесь!)…
Вскоре уж мальчик стал называть Клюева Коленькой. Через год поэт придумал возлюбленному приставку к фамилии: «Яр». А. Н. Яр-Кравченко сделался довольно преуспевающим графиком, специализировался на портретах тогдашних высочайших особ (типа Ворошилова-Кагановича). Попав в ссылку, Клюев обращался к «незабвенному своему дитяте» с просьбой послать деньжат… Так, кажется, ничего не дождался.
Глава 9
Малая Морская улица
Через дорогу от «Англетера» (Малая Морская, д. 21) — дом приятных пропорций, с кованым балконом по центру, с факелами и венками. Над окнами — лепные раковины, намек на богиню любви Афродиту. Принадлежал дом графу С. С. Уварову, входившему в литературный кружок «Арзамас», о котором кое-что уже известно просвещенному читателю. Как человек семейный, живший своим домом, Сергей Семенович предоставлял квартиру для заседаний «Арзамаса», с непременно ведущимися протоколами. Дружеские прозвища «арзамасцев» были таковы: Жуковский — «Светлана», Блудов — «Кассандра», Уваров — «Старушка» — но, впрочем — так, ничего; в воспоминание баллад Жуковского.
Странная вообще фигура, этот наш добрейший Василий Андреевич. Счастливым новобрачным стал он в 58 лет, что кажется довольно поздно и наводит на размышления, как же он до этого обходился. Мы допускаем, что и на самом деле, возможно, хранил, как тогда выражались, девственность и соблюдал чистоту, за что был утешен под старость детишками. Возвышенная его любовь к племяннице, Машеньке Протасовой, вышедшей замуж за Мойера, трогательна, конечно, но между ее смертью в Дерпте в 1823 году и женитьбой на Елизавете Рейтерн (дочери его ученика) в 1841 году прошло довольно-таки времени. Юная Елизавета, несмотря на разницу в возрасте в 40 лет, пылко любила пожилого певца «Светланы» и «Громобоя», — вот пример для юношей, гораздо реже воодушевляемых любовью к сединам, чем нежные девы.
На разные шутки и розыгрыши «арзамасцы» были мастера. В этом доме происходил запечатленный в мемуарах современников обряд приема в кружок Василия Львовича Пушкина, дяди Александра. Он был значительно старше остальных членов, отличался редким добродушием, и остроумцы этим пользовались. Василия Львовича завалили шубами, задыхаясь под которыми, он, человек довольно тучный, вынужден был слушать заунывное чтение произведений ненавистных арзамасцам литераторов из «Беседы любителей русского слова». С завязанными глазами его водили с этажа на этаж, бросали под ноги взрывающиеся хлопушки, заставляли стрелять из лука в чучело, символизирующее «беседчиков»; таскать мороженого гуся (эмблема «Арзамаса»).
Не трудно заметить, что все эти приемчики пародируют элементы обряда, довольно-таки известного многим тогдашним деятелям, баловавшимся масонством. Любопытно, что одна из начальных степеней в сложной и совершенно фантастической системе масонских разрядов называлась «голубыми»…
Мистериальная история масонства восходит к ордену тамплиеров, разгромленному французским королем Филиппом «Красивым» и римским папой Климентом V (придается особое значение странному совпадению: в том же 1314 году, когда был сожжен магистр ордена Жак де Моле, и король, и папа тоже скончались). Среди множества возведенных на тамплиеров обвинений вырисовываются занимательные подробности. Посвящаемый в орден должен был целовать посвящающего в зад, в пупок и ниже; гомосексуальные отношения между братьями-рыцарями не просто допускались, но рекомендовались как наиболее желательные… В дальнейшем у масонов это, кажется, упростилось; есть даже женские ложи; женщины-масонки называются «мопсами».
Нет надобности указывать на абсурдность предположения, будто молодые люди, перемигивающиеся в общественных душевых и искоса поглядывающие в сторону соседнего писсуара, имеют не то чтобы отношение, но и наималейшее понятие о тамплиерах. Природа все равно свое возьмет, а теоретические умствования, обосновывающие символику масонства биполярными космическими представлениями, — это совсем иное и практикующим гомосекам вообще мало интересное.
Да что ж за примерами ходить: Василий Львович — безобиднейшее существо, отъявленный, к тому же, масон — и ни о каком гомосексуализме, никогда, боже упаси! Хватало и крепостных девок, и московских купчих. Почитайте его «Опасного соседа» — эротика, конечно (как это теперь называется), но решительно натуральная.
Племянник очень одобрял его историческое слово, с которым на устах Василий Львович скончался: «Как скучен Катенин!» Вполне можно с ним согласиться в отношении мертвенно-холодного классицизма Павла Александровича Катенина (чтобы уж к нему не возвращаться: пушкинский приятель и ментор, честный педант, названный, за кукольную красоту, «вербным херувимом»; капитан Преображенского полка, закоренелый холостяк, доживавший в отставке в поместье; достаточно подозрителен).
По соседству с уваровским — дом 17 по Малой Морской, сохранивший характер рядовой застройки XVIII века. Принадлежал он музыканту Лепену. Гоголь снимал здесь квартиру в 1833–1836 годах, о чем и мемориальная доска с сакраментальным профилем. Друг, Саша Данилевский, учившийся тогда в школе гвардейских подпрапорщиков (да, да, той самой), непременно здесь проводил все выходные и праздники. Впрочем, что уж мы так вцепились в Александра Семеновича. Ничем, кроме покладистого нрава, позволявшего многие годы терпеть закидоны своего полусумасшедшего друга, он не замечателен. Уж на что деликатен был наш Чайковский, и то, прочтя переписку Гоголя — именно с Данилевским (тоже интересовался) — воскликнул: «Как, в сущности, малосимпатичны наши великие писатели!»
Женился Александр Семенович, по достижении тридцати пяти лет, на Ульяне Григорьевне Похвисневой, пошли детки, был с женой счастлив. Со службой ему не везло. После долгих поисков определился инспектором в Киевском благородном пансионе, но и там не удержался. Просил Гоголя подыскать ему что-нибудь в столице, но тот, по обыкновению, отделался общими проповедями морального свойства, и кончил Данилевский свои дни (дожил до восьмидесяти) полтавским помещиком. Чтоб уж совсем снять всякие подозрения, вспомним, как Александр Семенович лукаво подшучивал над Гоголем, зажившимся в Ницце, что наверняка там у него амурные дела с Александрой Осиповной Смирновой-Россет (той самой,
