Мусоргского всклокоченным монстром с сизым носом, красными глазами, в растрепанном халате. На самом деле был он вовсе не таков, а вот каким увидел его, например, Бородин (товарищ по «Могучей кучке»), когда в 1856 году семнадцатилетний Мусоргский, окончивший школу гвардейских подпрапорщиков (конечно, ее!), был зачислен в Преображенский полк. Он «был в то время совсем мальчонком, очень изящным, точно нарисованным офицериком; мундирчик с иголочки, в обтяжку, ножки вывороченные, волоса приглажены, припомажены, ногти точно выточенные, руки выхоленные, совсем барские. Манеры изящные, аристократические; разговор такой же, немножко сквозь зубы, пересыпанный французскими фразами, несколько вычурными. Некоторый оттенок фатовства, но очень умеренный». Что ж, с такого Сомов мог бы написать картинку!
Много в его биографии неясного и загадочного. Внезапное решение подать в отставку — только ли страсть к музыке была тому причиной? Поместье у них с братом Филаретом было небогатое, так что в 1863 году (ему всего двадцать четыре года) пришлось вернуться в службу, но не в блестящем гвардейском полку, а по канцеляриям разных департаментов. Жил одно время в «коммуне» с пятью парнями, более в его биографии не встречавшимися, близ Сенной, на Екатерининском канале, д. 70. Зиму 1867 года Модест с Филаретом прожили вместе здесь, на Невском (отсюда, может, и любовь именно к «Малоярославцу»), в «чаплинском» доме.
Дом этот (Невский, 13) заслуживает внимания. Строгий классический стиль, типичный многоквартирный доходный дом начала прошлого века (1804–1806, арх. В. И. Беретти). Чаеторговцы Чаплины владели им лет семьдесят. Среди постояльцев отметим Дмитрия Николаевича Бантыша, историка, автора словаря замечательных русских людей. Брата его, Владимира Николаевича, мы уже вспоминали: тот самый, который вывел на чистую воду канцлера Румянцева (см. главу 2). Возможно, братья снимали общую квартиру, даже если — что нередко, хоть бывают счастливые исключения, — Дмитрий был с иными наклонностями. Владимир же, будучи уличен в разврате, в 1823 году отправлен на покаяние в Суздальский Ефимьевский монастырь, в котором со времен Екатерины Великой помещалась тюрьма для преступников этого рода. Дожил он там до 50 лет и в начале 1829 года скончался. Видимо, не скучал: в одно время с ним сидел здесь капитан 2 ранга Иван Балле, посаженный «за позволение себе искать плотских удовольствий вопреки законам природы», переведенный отсюда в Томск.
Еще один жилец — не то чтобы однозначно, но не исключено, что связан с этой же темой. В 1855 году останавливался здесь шестидесятилетний в то время Александр Дмитриевич Улыбышев, привезший в столицу из нижегородской глуши даровитого юношу Милия Балакирева (все она, «Могучая кучка»!). О последнем ничего не знаем, но Улыбышев, смолоду ведший жизнь весьма рассеянную, служивший, как водится, в Иностранной коллегии, посещавший «Зеленую лампу», вдруг почему-то вышел в отставку, заперся в своем поместье и написал там, почему-то по-французски, фундаментальную биографию Моцарта. На русский перевел ее знакомый нам Модест Ильич Чайковский. Сестре Александра Дмитриевича, Екатерине Пановой посвятил свои «Философические письма» Петр Яковлевич Чаадаев, о котором еще придется поговорить подробнее в следующей главе. Екатерина Дмитриевна женщина была несчастная, что называется, с запросами, и окончательно рехнулась в том же 1836 году, когда первое из чаадаевских писем было напечатано в «Телескопе».
Еще один курьезный факт: останавливался в этом доме Василий Семенович Огонь-Догаевский, прообраз, как считают, Чекалинского в «Пиковой даме». Серпуховский помещик и игрок по призванию. Нажил миллионы, по слову Пушкина, «выигрывая векселя и проигрывая чистые деньги». Поэт наш задолжал ему крупную сумму в 1830 году. Василий Семенович вел большую игру в Москве, но бывал и в столице. В точном соответствии с пушкинской повестью: «лет шестидесяти, самой почтенной наружности, голова покрыта была серебряной сединою, полное и свежее лицо изображало добродушие, глаза блистали, оживленные всегдашнею улыбкою»… Некоторые, проиграв ему казенные суммы, бывало, и застреливались.
Наконец, в чаплинском же доме в 1817 году снимал квартиру Александр Петрович Завадовский, известный кутила и бретер, сынок графа Петра Васильевича, услаждавшего недолгое время матушку Екатерину. С ним вместе жил (совсем не в том смысле, как может заподозрить читатель, а просто дешевле обходилось вдвоем снимать квартиру) Александр Сергеевич Грибоедов.
Восемнадцатилетняя тогда балерина Авдотья Истомина жила на содержании у старшего ее на пять лет кавалергарда Василия Васильевича Шереметева (не графа, по другой линии), тоже грибоедовского приятеля. И вот, по просьбе Завадовского, Грибоедов как-то умыкнул Авдотью, привез сюда, в дом Чаплиных, и два друга провели вечерок с даровитой танцовщицей. Истомина признавалась позже, что гнусные предложения ей делались, но как бы в шутку, и она их отвергла. Однако, взбешенный отсутствием любовницы, Шереметев бросил обидчику вызов на дуэль. При этом Грибоедов, как секундант Завадовского, должен был стреляться с шереметевским секундантом А. И. Якубовичем. Кончилась игра плохо: Шереметев пал на дуэли из-за танцовщицы. Сколько, действительно, шло гибелей к кавалергарду, выражаясь слогом Ахматовой: мог бы декабристом стать, на Кавказ, как Якубович, быть сослан; в Персии, как Грибоедов, был бы растерзан дикой толпой; Варшаву штурмовал бы в 1831 году. Но ничего не довелось…
В любой дуэли — почему об этой мы вспомнили — есть нечто гомоэротичное. Эти тянущиеся друг к другу стволы, вздымание это пистолетов, нацеливание, томительная разрядка… ах! совсем не этак следовало бы разрешаться взаимному влечению.
Тема дуэли входит в наше повествование все неотвратимее. Дом по Невскому, 18 — купца Конона Котомина (1812–1816, арх. В. П. Стасов). Считался образцовым, с угловыми лоджиями, украшенными колоннами тосканского ордера. В этом доме, на углу с Большой Морской, в конце прошлого века находился ресторан Лейнера, где опорожнен был пресловутый стакан с сырой водой. А на другом углу, к Мойке, у Полицейского моста — «Кондитерская Вольфа и Беранже» (до сих пор висит вывеска). Открылась она в этом доме в 1832 году и называлась «Китайская кофейня». Все было в китайском стиле, с лакированными столиками и ширмами. Подавали горячий шоколад, лимонад, разные пирожки. Все мы любим сладкое. Мужчины, пожалуй, поболее барышень. Но каких-то интересных фактов, связанных с этой кондитерской, не припомним, кроме одного, общеизвестного.
Константин Карлович Данзас, купив пистолеты, дожидался здесь Александра Сергеевича Пушкина, и вместе они отсюда, в 4-м часу пополудни, отправились на санях на Черную речку… Туповатый честный Данзас, прозванный в Лицее «Осада Данцига», запомнился всем как-то только своим секундантством в супердуэли, где одно П. приходилось на три Д. (секундант Дантеса — Даршиак). Школьники иногда утверждают, что Пушкин стрелялся с Данзасом. Типичный кадровый военный, не выскочка, больших чинов не достиг, но вышел в отставку генерал-майором. Командовал одно время Тенгинским пехотным полком (в котором Лермонтов служил на Кавказе). Вспоминают, что был он весел, жив, пытался казаться остроумным; ни с кем, вроде бы, по-крупному не ссорился, но и не был близок. Не женат (правда, этот факт ни о чем не говорит). Если же все-таки да, то интересная на этой дуэли получается раскладочка…
В конце концов, ведь он донес до нас последнее lе mot (словечко) Пушкина. Когда ехали они по Невскому, попалась навстречу карета Борхов. «Вот образцовая семья, — молвил Пушкин, — жена живет с кучером, а муж с форейтором».
На другой стороне Невского, напротив котоминского дома — тот самый «Талон», в котором Онегин поглощал ростбиф окровавленный и Страсбурга пирог нетленный — сейчас здесь кафе, стоматологическая поликлиника и кинотеатр «Баррикада».
Невский, 15 — дом петербургского полицмейстера Н. И. Чичерина, снятого с должности за нерасторопность при наводнении 1777 года. В елизаветинское время на этом месте находился деревянный Зимний дворец, воздвигнутый Растрелли для того, чтоб было где жить царице Елизавете во время строительства всем известного каменного, седьмого уж по счету Зимнего дворца в Петербурге. Екатерина II вскоре после восшествия на престол повелела разобрать огромное строение, напоминавшее ей о тетушке ненавистного мужа, и подарила участок Чичерину. Существующее здание с характерными скругленными углами с колоннами построено в 1760-е годы каким-то крупным архитектором, но не установлено, кем именно. После Чичерина владели им князь Куракин, откупщик Перетц (торговавший, как бы в рифму, солью), откупщик Косиковский (он снабжал продовольствием русскую армию в 1812 году, изрядно проворовавшись).
Из многочисленных известных обитателей этого дома, постоянно расширявшегося и перестраивавшегося, заняв целый квартал между Мойкой и Большой Морской, стоит упомянуть о владельце
