той же самой причине, по которой не приходится доказывать, что брюнеты ничуть не хуже блондинов, а между физиками-электронщиками и слесарями-сантехниками не существует генетических отличий.
… Что ж, нельзя не заметить, что мы достигли места, в своем роде легендарного. Так называемый «Катькин садик», популярность которого, особенно в светлые летние вечера, ничуть не меньшая, чем сто лет назад. Процитируем еще один колоритный фрагмент свидетельства безымянного очевидца 1889 года: «Солдаты и молодые люди, желающие, чтобы их пощупали за члены и заплатили за это, вертятся близ писсуаров у Аничкина (так!) моста и близ ватерклозета на Знаменской площади, у Публичной библиотеки и у Михайловского сквера, куда тетки также заглядывают». Даже места расположения клозетов не изменились; отсутствует лишь сейчас на площади Искусств, что ее не украсило. Правда, на площади Островского (Екатерининский садик) это заведение, как всем известно, расположено ныне не со стороны библиотеки, а у Аничковского сада (ленинградцами послевоенных лет именовавшегося почему-то «Летним»), но именно эта, восточная сторона площади, тротуар вдоль металлической ограды «Катькиного сада» была известнейшим променадом в 1950-1970-е годы.
Отчего-то привязанность к здешним скамейкам отличает, наряду с «бардашами» и «тетками», шахматистов нашего города. Испытывают к садику известную тягу и так называемые «ремонтники», находящие усладу в обольщении и избиении неосторожных, что, собственно, вполне вписывается в клинику патологических отклонений.
Памятник Екатерине II, со скипетром и лавровым венком возвышающейся над своими сподвижниками (1873, худ. М. О. Микешин), вряд ли может объяснить тягу к этим местам. Да и подбор их не дает пищи для воображения: все бабники да чревоугодники. Ласкает взор гигант Меркурий на фасаде Елисеевского магазина (1901–1903, арх. Г. В. Барановский), но публика, здесь собирающаяся, если глазеет по сторонам, то, наверное, не на памятники архитектуры.
Никому не приходит в голову обернуться, например, к фасаду Публичной библиотеки (1828–1834, арх. К. И. Росси), разыскать там, среди статуй, изображения любезных нашему сердцу Платона, с бюстиком Сократа под рукой, и Вергилия — проводника, если помните, по Аду Данте.
С педантизмом, достойным католических схоластиков, грешники в дантовском Аду распределены по поясам и кругам, и те, кто близки были по вкусам к самому Вергилию, подвергались мучениям в третьем поясе седьмого круга. Среди прочих встретил там Данте своего учителя, Брунетто Латини, и спросил, «кто ж из его собратий особенно высок и знаменит». Все равно, как если б и сейчас, ответ в XIY веке гласил:
Даже сжигаемые падающими на них хлопьями пламени, «содомиты» не изменяли своим привычкам, взирая на путников, «глаза сощурив в щелку, как в новолунье люди, в поздний час, друг друга озирают втихомолку, и каждый бровью пристально повел, как старый швец, вдевая нить в иголку».
Главная причина известности Екатерининского сада, наверное, в том, что место бойкое, самый центр. Это обстоятельство учитывалось еще когда-то Софьей Гебгардт (помните, в 10-й главе), выбравшей в 1845 году перед Александринским театром место для своего кондитерского киоска. Современники называли ее «прекрасной вафельницей» — не вкладывая, должно быть, того смысла, который ныне приходит на ум любителям миньета.
Пересекаются здесь разные потоки: покупатели из «Гостиного двора», из «Пассажа»; читатели из библиотеки; зрители из театров: «имени Пушкина», «имени Акимова», «имени Товстоногова»; из кино («Аврора», бывшее «Пикадилли»). Модники (если при больших деньгах) могут посетить в павильоне Аничкова дворца бутик Джанни Версаче, тоже жертвы «ремонтера»… Балетные возвращаются с репетиций, суворовцы всюду мелькают, со своими красными лампасами.
Поблизости, на Садовой, д. 26 — воспетый Шениным Пажеский корпус. Бывший Воронцовский дворец (1749–1757, арх. Ф. Б. Растрелли). Сводить значение этого места к известным забавам не приходится. Корпус был военно-учебным заведением высшего ранга, куда зачислялись преимущественно, по Высочайшему повелению, сыновья генерал-майоров, погибших на поле брани. Остальным приходилось выдерживать трудный конкурсный экзамен, допускались к которому сыновья и внуки состоявших на службе лиц первых трех классов по Табели о рангах. Выпускники Пажеского корпуса зачислялись в элитные военные соединения, некоторые выбирали дипломатическую карьеру или государственную службу. Всего со времени основания Императрицей Елизаветой Петровной, с 1759 до 1917 года, отсюда было выпущено 4505 пажей. В Воронцовском дворце, где в павловские времена находился Капитул Российских орденов, корпус разместился в 1810 году. Надобность в военно-учебных заведениях не меняется со сменой режима, и учрежденное в годы последней войны Суворовское училище открылось в этом здании с полным правом преемственности.
Пажи, разумеется, — особая стать. По престижности, положению и весу другим военным училищам и корпусам равняться с ними не приходилось. Но мальчишкам, в общем, в любом социальном положении не чужды естественные потребности и интересы — собираются ли они в дортуарах Академии художеств, казармах Кадетского корпуса или в кантонистских батальонах.
Кантонисты — это солдатские дети, в возрасте от 5 до 10 лет, определявшиеся в особые учебные подразделения — батальоны, где получали кое-какое образование, готовясь, в свою очередь, стать солдатами. В крепостной России срок солдатской службы был 25 лет. В крестьянской семье, лишенной кормильца, забритого по рекрутскому набору, не было возможности без отца воспитать детей, отсюда и кантонисты. Практически, можно сказать, сироты, предоставленные самим себе в этих батальонах, с неизбежным мордобоем, голодом, холодом, дурной пищей, прилипчивыми болячками. Меж тем, Государь Николай I любил интересоваться разными мелочами, сознавая как ничтожество этих самых кантонистиков, так и величие своей государственной души, снисходящей к малым сим. В июне 1843 года военный министр А. И. Чернышев «имел счастие» (официальная формулировка) докладывать Императору о положении в новгородском батальоне кантонистов, следствием чего неожиданно явилось предписание обер-прокурора Синода графа Н. А. Протасова тогдашнему Петербургскому митрополиту Антонию.
«Г. Военный министр сообщил мне, что Государь Император, по всеподданейшему докладу, о причинах, существующих между кантонистами Новгородского баталиона военных кантонистов болезней и смертности, усмотрев, что в числе их заключается вкоренившаяся страсть у кантонистов к онанизму, Высочайше повелеть соизволил: независимо от принятия полицейских и медицинских мер к искоренению сего порока, в особенности чаще беседовать Священнику с детьми и непременно не менее часу в день, но не в виде урока или класса, а собственно на препровождение времени с детьми, дабы выиграть их доверие и привязанность и тогда действовать убеждением».
Не знаем уж, каковы были приняты полицейские меры для борьбы с онанизмом. Пороли, вероятно, развивая садо-мазохистскую чувственность. Здравый смысл подсказывает, что если бедные мальчики мерли, как мухи, то уж никак не от утомленности мастурбацией — единственной маленькой радости, которую они могли себе позволить в своей несчастной житухе.
Что до пастырского воспитания, то поначалу хотели открыть особую вакансию — вразумляющего насчет вреда онанизма, но начальство велело обходиться собственными силами: имевшимся в наличии батюшкой, о. Василием.
Прислана была для вразумления специальная инструкция священнику, «чтобы он ежедневно, в положенное время, вне класса занимался с кантонистами свободным собеседованием о разных нравственных и религиозных предметах, могущих иметь отношение к их состоянию, нимало, впрочем, не обременяя их принуждением и не стесняя свободы их касательно предоставленнаго им препровождения
