высокая поддержка для того, чтобы стали доступны дворцовые кладовые, заповедные тайники. Высокое покровительство оказал — как можно догадаться — великий князь Николай Михайлович. С его рескриптами перед Дягилевым открывались двери в любом месте.
На «Таврической» выставке было показано 2300 полотен. После закрытия многие разъехались по родовым гнездам, где и были уничтожены в пламени революции. Но в процессе подготовки выставки Дягилев составил подробнейший каталог, все отфотографировал. Эти материалы легли в основу пятитомного свода «Русские портреты», настоящего кладезя знаний о многих персонажах нашей истории. Но вот что характерно: издание вышло под именем великого князя Николая Михайловича. О Дягилеве в нем ни слова. Организаторы выставки крупно поссорились перед ее открытием, еще один пример неуравновешенности в отношениях между людьми с близкими наклонностями.
Ныне Таврический сад служит для прогулок местного населения с детьми и собаками. Особенного какого-то влечения к нему жители других районов города, кажется, не испытывают. Не то было в начале нашего века, когда слава «Тавриды» гремела по всему Петербургу. Имелись на то объективные причины. В самом деле: с одной стороны сада, за Кирочной — место расположения Преображенского полка; с другой — на Шпалерной и Захарьевской — кавалергарды. Не спеша прогуливающиеся офицеры, вольноопределяющиеся (скажем, Боб Давыдов), рядовой состав… Сколько предметов для бесед, раздумий, наблюдений… Живо представляется князь Мещерский в бобровом воротнике, придерживающий под локоток статного великана-преображенца, указывая на зеленый купол дворца со словами: «Здесь скончался мой дедушка». Ведь действительно, Николаю Михайловичу Карамзину в последние месяцы жизни отвел Александр I покои в Таврическом дворце…
Свою известность «Таврида» разделяла со «Стрелкой», или «пуантом». Для петербуржцев в прошлом веке не было надобности разъяснять, что за «стрелка»: каждый знал, что это западная оконечность Елагина острова.
Князь В. П. Мещерский в своем «Гражданине» как-то изложил версию происхождения традиции, в силу которой петербургский бомонд считал непременным долгом в длинные летние сумерки прогуливаться на «стрелку»: следить, как огненный шар медленно погружается в прохладную влагу Финского залива. Князь уверял читателей, будто причиной была графиня Самойлова. Эта светская львица устраивала шумные праздники в усадьбе «Графская Славянка» под Павловском, соперничая с самим Государем в роскоши и блеске. Николай Павлович, чтоб не было соблазна вельможам ехать мимо его Царского Села в гости к графине, велел купить у нее эту усадьбу, называемую с тех пор «Царской Славянкой» (в нынешнем своем руинированном виде — еще хуже, чем сразу после войны, — ничуть не напоминающую о сказочных пирах и фантастических увеселениях). Вынужденная продать свою Славянку, графиня Юлия Павловна отправилась на стрелку Елагина острова, вышла здесь из кареты и изрекла: «Где буду я, туда и будут ездить!». И тотчас весь петербургский свет устремился на Елагин.
На самом деле, не ревность Императора к антропшинским холмам заставила приобрести у графини эту усадьбу, но необходимость для хозяйки Славянки расстаться с русской недвижимостью. Бурная жизнь Юлии Павловны заслуживает хотя бы нескольких слов — не только из-за воспитанницы ее, Амацилии Паччини, знакомой всем по шикарному портрету кисти Карла Брюллова, на котором изнуренная ласками своей покровительницы девчушка покидает вместе с ней маскарадную залу Аничкова дворца.
Юлия фон Пален — по отцу внучка петербургского губернатора, убившего Императора Павла I, а по материнской линии — внучка того самого графа Скавронского, который на Моховой заставлял петь своих лакеев. Вдова Скавронского, Екатерина Васильевна (урожденная Энгельгардт, племянница светлейшего князя Потемкина), вышла за графа Юлия Помпеевича Литта, одного из самых ярких авантюристов XVIII века, среди затей которого, в частности, приобщение России к ордену мальтийских рыцарей. Старик Литта (второй муж бабушки; затрудняемся определить степень родства) необычайно любил графиню Юлию Павловну, ставшую единственной наследницей его огромного состояния, что придало еще больше обаяния ее романтической натуре.
Замужества ее были кратковременны, но блистательны. Первый муж — красавец великан граф Николай Александрович Самойлов, подозрительно называемый современниками «русским Алкивиадом». Имя античного героя, выражавшего, если верить Платону, недоумение, почему Сократ, укрывшись с ним одним плащом, ничего при этом не делал, — как хотите, красноречиво. Любопытная отмечалась комбинация: граф любил некоего А. Н. Мишковского, с которым устраивал гомерические попойки, но и Юлия Павловна одаряла того же Мишковского дорогими векселями, опротестованными, впрочем, живым еще тогда графом Литта. Умер Юлий Помпеевич семидесяти шести лет с историческим словом на устах: «Сальватор отличился на славу в последний раз» — в адрес домашнего кондитера-итальянца, угостившего превосходным мороженым…
Не живя с Самойловым, Юлия Павловна укатила в Италию, где случился безумный роман с певцом Пери, ради брака с которым графине пришлось отказаться от всех своих поместий в России (таково было суровое законодательство, охранявшее фамильные российские угодья от заезжих иностранцев). Впрочем, недвижимость была и за границей: дворец в Милане, вилла под Парижем. Последний раз вышла она замуж в возрасте шестидесяти лет — за графа де Морнэ, но и с ним вскоре разошлась. Умерла в семьдесят два года, пережив Парижскую коммуну.
Посетителям ЦПКиО (странная аббревиатура, детище первых пятилеток) на Елагином острове трудно понять, как же проходили эти знаменитые гуляния на «пуанте». Узкие дорожки вдоль прудов, ничем не примечательный мысок с чем-то вроде пристани со львами (бетонные копии настоящих, типа тех, что у дома Лобановых-Ростовских, «с подъятой лапой, как живые» — декорация 1930-х годов). Куда тут в каретах, запряженных цугом; а во времена Блока еще и на автомобилях заезжали! И сейчас-то все вокруг вытоптано, а тогда — тучи пыли, конское ржанье, дымящийся помет… многое в жизни наших предков попросту непостижимо.
Да и, казалось бы, на что может вдохновить унылая перспектива финского мелководья с взбаламученной желтой зыбью. А вот ведь: «струя светлей лазури», парус, белеющий в тумане моря голубом, — это не что иное, как наша «Маркизова лужа», преображенная гением Лермонтова, готовившегося к поступлению в школу подпрапорщиков.
Конечно, когда мы у Кузмина читаем про то, как далек закат, и в море плещутся тела, чей жар прохладе влаги рад, — рисуется воображению Ницца, Лазурный берег… ан нет! Та же самая наша Невская губа, взморье — может быть, как раз здесь, на Стрелке, или же на сестрорецком побережье. Грязный песок, бесконечные тростники, вырастающие из прибрежных болот.
Собственно, эти стихи точно соответствуют одной из дневниковых записей М. А. Кузмина о прогулке с друзьями в июльский день 1906 года в приморский ресторанчик. Общество — люди нам знакомые, особенно в тот год близкие поэту: К. А. Сомов, В. Ф. Нувель (напомним, что по возрасту все трое почти сверстники, им около тридцати пяти). Для украшения мужской компании предназначался в тот день Павлуша Маслов. Особенно всем понравилось возвращение: тесной гурьбой в одном экипаже, под теплым летним ливнем, с опущенным верхом — втроем целовались с Павликом.
Все, что мы знаем о нем — это стихи Кузмина («нос Пьеро», «губ разрез пьянящий»). Извивался змеей, радуя поэта в постели самыми неожиданными приемами и невозможно изысканными позами. «Тапетка», панельный мальчик, приехавший на заработки из Вологодской губернии и встретившийся Кузмину в Таврическом саду. Красив не был, но делал все. Михаил Алексеевич признавался, что иногда нравятся ему этакие «мордульоны». Сильно к нему привязался и скучал, вынужденный, по разным обстоятельствам, провести несколько недель в то лето в Васильсурске. Забрасывал Нувеля телеграммами, тревожился, где Павлик, почему не пишет. Вальтер Федорович, регулярно встречая парня в «Тавриде» с разными дяденьками, рассудительно успокаивал и просил не волноваться.
