бабками, общительными, говорливыми, любопытными, знающими ритуал, для которых происходящее действо являлось репетицией их собственного, недалекого уже, ухода. И воспринимали они все трезво и деловито, подойдя в силу возраста к роковой черте и твердо зная, что «все там будем».
Тогда-то он и обратил внимание на Олю. Пожалел, наверное. Любовь рождается из разных чувств — страсти, восхищения, жалости. Она или обрушивается на человека, как гром с ясного неба, или долго блуждает тайными тропами, чтобы нечаянно выйти однажды, зажмуриться от света и сказать негромко: эй, я пришла!
Его любовь, наверное, родилась из жалости. Хотя был он человеком довольно жестким и сильным. Даже авантюрным. Из таких когда-то получались пираты и рыцари удачи, а сегодня — предприниматели. И нравились ему совсем другие женщины — раскованные и смелые. А вот поди ж ты… Когда Оля смотрела на него своими серыми глазами, удивительными, излучающими свет, у него перехватывало дыхание от… жалости. Он стал ловить себя на том, что спешит по вечерам домой, прислушивается к звукам из ее комнаты, вздрагивает, заслышав ее голос. Ему все время казалось, что с ней должно непременно случиться что-то плохое, какое-то несчастье: то ли под машину угодит, то ли хулиганы нападут, то ли просто исчезнет без следа.
Это чувство ожидания и страха оставалось с ним всегда. До самого конца. Как предчувствие трагической развязки их истории…
А может, его стремление к Оле было стремлением… очиститься? Это пришло ему в голову только сейчас. Он хватался за нее, как за спасение. Он был грешником, замаливающим свой грех… Дурацкий, юношеский, который он пытался вычеркнуть из памяти, но тот нет-нет да и возвращался в ночных кошмарах.
— Добрый вечер! — рявкнул кто-то рядом, и Павел вздрогнул. Поднял глаза. Перед верандой на дорожке стоял толстый мужик с красным, сгоревшим на весеннем солнце лицом, в синих, вытянутых на коленках тренировочных штанах и застегнутом на одну пуговицу пиджаке на голое тело. Мужик улыбался приветливо и даже слегка заискивающе.
— Мы соседи, — он махнул неопределенно рукой, отвечая на вопросительный взгляд Павла. — Купили вот тут дом недавно, у Кузьменчихи. Смотрим, а у вас вроде как свет горит. Вчера типа еще никого не было… а тут свет. Моя говорит, смотри, Степа, — это я Степа… — Он потыкал себя в грудь. — Говорит, смотри, вроде как заселились. Ну, думаю, надо пойти познакомиться, как полагается… с соседом. Говорю своей, пойду, чтоб по-людски… а куда денешься?
Он вытащил из-за спины руку с зажатой в ней бутылкой. Слегка бессвязная речь свидетельствовала о том, что сосед уже принял на грудь. Не дожидаясь приглашения, он поднялся на веранду, плюхнулся в плетеное раздолбанное кресло, которое угрожающе затрещало под ним. Пиджак распахнулся, обнажив волосатый живот. Незваный гость со стуком поставил бутылку на стол и спросил:
— Закусить найдется, хозяин? Наломался, как папа Карло! — Он утер потный лоб полой пиджака. — А погодка-то какая, а?
Сосед Степа руководил процессом, разливал водку и провозглашал нехитрые тосты «за знакомство», «чтоб жилось на новом месте» и «за бизнес». Они с женой собирались разводить нутрий, для чего требовалось «охренеть сколько справок, и каждому на лапу вынь да положь!». Обо всем этом он простодушно поведал Павлу.
— Слушай, — вдруг сказал тот, и Степан перестал жевать, с трудом фокусируя взгляд на новом друге. — Тут стреляли ночью… рядом, не знаешь кто?
— Стреляли? — повторил Степа. — Дак это ж Северинович балуется!
— Северинович?
— Ну! Он… это самое, не в себе вроде, — понизил голос Степа и повертел пальцем у виска. — С приветом.
— Кто такой Северинович?
— Ну, дак сосед же, Глеб Северинович, — объяснил Степа. — Большой человек, говорят, был. Вроде как главный прокурор города. Давно, лет тридцать назад. Или все сорок. Ох, и не люблю я их братию, Павлик! Ох, как не люблю! Но Северинович мужик вроде ничего, безобидный, хотя и не уважает… это дело, — он щелкнул себя пальцами по горлу, — а так ничего, только психованный. Но понимающий…
— Он, что, охотник? — спросил Павел.
— Охотник! — Степа захохотал и тут же закашлялся. — По врагам — пли! Это он кота извести хочет. Кот, скажу я тебе, Павлик, такая зверюга, такая зверюга… охренеть! Черный, здоровенный, как собака, хитрый, цыплят таскает. И даже курей! А Северинович прикупил себе двух цыплят — курешку и петушка. Растил, как родных детей, из рук кормил. А кот возьми да и сожри курешку. Ну, Северинович сразу с копыт. Крику было, не поверишь! За женой так не убивался. Потом за ружье, и против кота. Война! — Степа хохотнул. — Дня три сидел в засаде, да кот тоже не дурак, чует опасность. Как сквозь землю провалился. Северинович теперь не спит, дежурит по ночам, ждет врага. Ну и пуляет, ежели чего. Испугался?
— Испугался, — признался Павел. — Я сидел на веранде, и вдруг выстрел.
— Не боись, Северинович в людей не пуляет. А потом, сильно мажет, старый уже, — успокоил его Степа. — А кота не видел?
— Видел. Сидел на перилах.
— Вот сатана! — восхитился Степа. — И не боится же!
— А чей кот?
— А ничей, дикий. Сам приблудился. Здесь хорошо, воля, полно цыплят, крысы есть, ну, там, птички, живи себе в свое удовольствие. Если Северинович не изведет. Мы тут с Юриком… Слушай, а Юрик кто тебе? Хороший мужик, спокойный, с пониманием…
— Муж сестры.
— А-а-а… Так мы с ним даже вроде как поспорили на десятку — кто кого. Он поставил на кота, я — на прокурора. Куда коту против прокурора, он хоть и старый, все равно прокурор. Давай, Павлик, за вза… вза- имо-по-мо-нимание!
Они прикончили Степину бутылку, Павел принес свою. Сосед обрадовался, даже прослезился:
— Я так рад… Павлик… Целый день, как папа Карло, понимаешь… рассада… печет уже… моя не слазит… монстр! Сейчас прибежит. Ну, давай, за дружбу! Будем!
Но выпить они не успели. Со скрипом отворилась калитка, и на дорожке появился Юра с полными сумками в обеих руках.
— Юрик! — обрадовался Степа. — Давай скорей к нашему шалашу!
— Добрый вечер, — поздоровался Юра, останавливаясь перед верандой. — Меня Маша прислала, говорит, ты тут голодаешь…
— Ты садись давай, — захлопотал Степа, — потом расскажешь. Продукт греется! Павлик, посуда лишняя найдется?
— Я сам, — сказал Юра, скрываясь в доме. Появился он минут через пять, когда Степа уже окончательно извелся и десять раз повторил «ну где ж он там?». Принес синюю эмалированную кружку, тарелку и вилку.
Степа заржал радостно:
— Покруче посуды не нашлось? Ну, поехали! За встречу!
— Не возражаешь, если я у тебя заночую? — спросил Юра, когда они выпили. — Маша не против.
— Да ночуй сколько хочешь, — разрешил Степа. — Делов-то. Можно и тут, на веранде, ночи уже теплые. Правда, Павлик?
— Правда, — отозвался Павел. Он испытывал странное чувство… выхода на свет, что ли. Словно он долго находился в тени, прятался, а теперь взял и выступил из тени. Примитивный пьяненький Степа выманил его наружу рассказами о прокуроре и черном коте, рассаде помидоров, назвал свою половину монстром… Все это было той жизнью, от которой он отвык за долгие восемь лет. Стальная пружина внутри, туго сжатая, ослабела, и ему вдруг страстно захотелось обратно в эту жизнь — вот так, запросто прийти с бутылкой к соседу, к тому же Степе. Или принимать его у себя, сидеть за столом, болтая ни о чем, хоть о помидорах, хоть… да о чем угодно! И пить, расслабляясь, ощущая спиной, плечами, локтями родительский дом. И смотреть на траву и ровные грядки с чем-то красивым и зеленым… «Я дома, — подумал он. — Я вернулся». Он был пьян — впервые за много лет…
