первая и последняя гастроль у бабы Галы.
Интерн козырнул, взял со стола чашки и вышел.
— Не закрывайте дверь, только прикройте! — сказала ему Татьяна Георгиевна.
И тут же погрузилась в очередные бумаги. Какие-то новые приказы, которые выдумывают не то от нечего делать, не то по полному незнанию нужд родильных домов в целом и обсервационных отделений в частности. Ещё что-то, требующее немедленного изучения… От попытки сосредоточиться на ватном казённом тексте её отвлёк мощный рык Галины Ивановны:
— Сашенька, оставьте чашки! Я сама помою. Вы же всё-таки доктор, а не посудомойка!
Чудеса да и только! Баба Гала даже на неё кидает испепеляющий взгляд, если она — заведующая! — посмеет оставить в буфете немытую чашку. Она ей, значит, посудомойка?! Мир сошёл с ума…
Татьяна Георгиевна поднялась, плотно прикрыла дверь, открыла окно и закурила. Всё суета сует, кроме синего морозного февральского вечера. Всё тлен, кроме природы и географии. Все мы — всего лишь биологический кунштюк.
Она довольно улыбалась совершенно непонятно чему. Наверное, снежной бабе, вылепленной кем-то прямо напротив её окна. На голове у бабы было алое пластмассовое ведёрко, на шее на широкой ленте висело красное плюшевое сердце. Куда-то вбок была воткнута бордовая роза. Чему же она улыбается? Неужто растрогалась? Нет! Она улыбается старому анекдоту! День святого Валентина, лавка подарков. Покупатель просит продавца:
— Дайте мне, пожалуйста, вот эту плюшевую жопу!
— Это сердце! — возмущённо отвечает продавец.
— Молодой человек, я двадцать лет работаю кардиохирургом! Я знаю, как выглядит сердце. Так что дайте мне, пожалуйста, вот эту плюшевую жопу!
Завтра День святого Валентина. Кто-то слепил своей беременной или уже родившей жене «валентинку». Сёмина баба с ЭКО хочет родить в День святого Валентина. Завтра молодые дурачки будут дарить друг другу дурацкие глупости. Ей, Татьяне Георгиевне, сегодня принесли собственноручно сваренный кофе в кабинет. И пригласили на случку в кабинет к начальству. И то и другое — всего лишь этапы одного и того же дурацкого пути. Какая такая любовь?! Увольте! Одна сплошная плюшевая жопа…
Она захлопнула окно. Села и, поёжившись, принялась за работу.
На следующее утро пятиминутка была проведена молниеносно. Ещё бы — первая операция была именно у начмеда.
— Ну идём, быстренько по кофе — и работать! — Семён Ильич чуть не за руку потащил Татьяну Георгиевну в кабинет.
— Только кофе! — строго сказала она старому… Старому кому? Старому другу? Старому любовнику? Старому начальнику?..
— Размечталась! Я прям разбежался и что-то кроме кофе! Похотливая самка! О работе думай!
Сёма споро заправил в кофеварку порошка и воды — и она, зловеще-припадочно всхлипывая, забулькала. Через две минуты суррогат был готов.
— Ты уже сказала поднимать?
— Интерн ещё до пятиминутки распорядился.
— Шустрый какой. Толк будет?..
— Не знаю ещё.
— Мне толковые нужны. Хотя куда я его впихну, даже если он гений? Штатное расписание не резиновое. Ладно… Слушай, у этой Евсеевой не жизнь, а чисто мыльная опера. Первый муж был любимый так, что искры из глаз. Совсем молоденькими поженились, она забеременела, он куда-то в горы полез — разбился. Маменька её настояла на аборте. Учёба, все дела, кому ты нужна с ребёнком… Второй раз вышла замуж лет через пять. Опять же по большой любви. Забеременела. Муж оказался слегка припадочным. И как-то, приревновав, натурально поколотил. Ногами. В том числе по животу — скинула. Развелась. Замуж долго не шла. Где-то к тридцати пяти ещё раз. И снова по большой любви. Забеременела. Двойней! Как-то уже в порядочном сроке пошли с очередным любимым мужем в ресторан. Поругались. Любимый её в ресторане кинул. По счёту заплатил, сам на такси сел, а ей даже денег на карман не оставил. И она пешком, ночью, с пузом, топала домой. Сквозь слёзы, сопли и прочую мглу. Дорогу переходила, а там… сбили, короче. Слава богу, сама жива осталась, но в больнице долго лежала. Двойня гикнулась, срок ещё был не самый витальный. Развелась. С сорока лет по ЭКО пошла, замуж больше не захотела. Она сама тётка не бедная, так что может себе позволить. В общем, с третьего раза получилось. И вот надо же какая планида, а? Один плод мумифицировался. Так что операция у нас трепетная во всех смыслах. Двойня, ещё и заклиненная ко всему прочему. Я бы её, разумеется, с таким анамнезом, в таком возрасте, да после ЭКО, с мумифицированным, да ещё и с заклиненной двойней, не пускал бы в роды, естественно. Уговаривал ещё недельку подождать. Но тут её саму заклинило. У неё там мальчик и девочка. Хочет назвать Валентином и Валентиной…
— Идиотка.
— Желание идиотки — закон. Кровь заказали? Плазму?
— Сёма, всё заказано.
— Антибиотики она купила. В общем, допивай, пошли. Кто там наркотизатор?
— Сёма, это ты не меня спрашиваешь, да? Это ты сам себе напоминаешь, что днём на плановых у нас работает тот же, кто и всегда работает днём на плановых, — Аркадий Петрович Святогорский.
— Да? Почём я знаю, может, ты тут революцию кадровую в моё отсутствие устроила, пользуясь служебным положением! И сместила Аркашу с должности заведующего отделением анестезиологии и ПИТ. Давно пора… С такой фамилией мог бы не быть таким рвачом.
— Сёма, Аркаша не рвач. Он — врач! И преотличный! И ты это знаешь.
— Знаю, знаю… Идём.
В лифте ехали молча. Семён Ильич любил ездить в грузовом лифте. Ещё с интернатуры. Казалось, это добавляло ему значимости. Тогда. Сейчас осталось привычкой. А при грузовом лифте положена санитарка. Зачем она там? Совершенно непонятно. Вообще-то она санитарка приёмного. Ещё и приёмного. Хотя в приёмном — своя санитарка. А эта — по совместительству. В общем, в том штатном расписании давным- давно черти ноги поломали и хвосты поотрывали вместе с копытами.
— Доброе утро! — хмуро буркнул в пространство предбанника операционной Семён Ильич. Это он любил — хмуро буркать. Все сразу затихали, и атмосфера становилась чуть более торжественной, чем положено. Настолько торжественной, что, пожалуй, даже мрачной. Ещё и поэтому Святогорского нельзя было никуда «смещать». Потому что он один мог шутить в присутствии начмеда. Это немного разряжало обстановку. А кому нужны шутки анестезиолога? Пациентке в первую очередь. Женщина лежит на столе, как на сцене, обнажённая, всего боится… А тут ещё весь «партер» так торжественен, как будто гимн исполняют.
— Что-то вы, господин паж, много себе позволяете! — вдруг взвился начмед, зайдя в операционную с воздетыми намытыми руками.
Интерн уже обложил операционное поле. Не сам, разумеется, а с операционной сестрой.
— Вы чего, Семён Ильич?! — удивилась давным-давно проверенная сестра, работающая по давным- давно же отработанному алгоритму.
— Переложиться! — коротко и грозно кинул начмед.
Ему подали халат и перчатки. После чего он «переложился». То есть раскурочил простыни и тут же вернул их на место, как было. Аркадий Петрович покрутил пальцем у виска и, глянув на Татьяну Георгиевну укоризненно — ну да, на кого же ещё?! — сказал женщине на операционном столе:
— Ангелина, вы как?
— Всё хорошо! — мужественно сказала дама отягощённого акушерско-гинекологического анамнеза. Что в переводе значит — «тяжёлой женской судьбы».
— Вы не смотрите, что доктора у нас такие хмурые. Это они с похмелья. Сейчас скальпели в руки
