Сколько с тех пор околоплодных вод утекло — пару цистерн, наверное. Названия становились громче, одежды — богаче, а специалистов, владеющих ремеслом акушерства и гинекологии от и до, — всё меньше. Вот такой вот парадокс. Хотя почему парадокс? Тому, чему могут обучиться на клинической базе пятеро, никогда не обучатся два десятка. Антигегелевский скачок, знаете ли. Ученик при лекаре должен быть один. И этот ученик должен хотеть учиться, пылать страстью к этому тяжёлому и кровавому — безо всяких там эвфемизмов — ремеслу. Жить им. Причём жить здесь — в роддоме. И обладать соответствующим характером. К ученику, если он дельный, прикипаешь, как к родне. Как к хорошему другу. Невозможно прикипеть к толпе. К безликой, бесхарактерной, безыдейной. Когда это такое было, чтобы заведующий не помнил, как зовут интерна, находящегося на базе его отделения? Никогда такого не было. А теперь — стало. Они, прежние, всей той пятёркой, действительно жили в клинике, зная всех и вся, ориентируясь в этих закоулках, как у себя дома. Они изучали снизу, с мелочей — где биксы с бельём и у кого мыло требовать, если в операционной закончилось. Корона с них не падала просить акушерку биомеханизмы родов в значимо-прикладных деталях повторять и повторять им, выпускникам медицинского вуза, чьи головы полны всего лишь теоретическими знаниями.
А эти? Ничего не умеют. Но это бы и не страшно — сами такими были. Но нынешние и учиться не хотят. А вот это уже пугает. Кому нужно это неблагодарное — не сразу благодарное — акушерство с бесконечными бессонными ночами? Тяжкое ремесло… Так что эти, нынешние, хотят сразу эндоскопией заниматься. Причём — в гинекологии. Чтобы без лишних рисков. И без лишней крови. А кесарево пока кесарево и есть. Младенца, конечно же, можно извлечь через две маленькие аккуратненькие дырочки, введя в матку милые гибкие трубочки. Но только долго крошить на куски придётся. Искусственное прерывание на позднем сроке тоже то ещё удовольствие. Кому это надо? Лучше сидеть на аппарате УЗИ. Чистенько, и беременные довольны, что им «фотографию чада» выдали. Да и гинекология — нелёгкая стезя. Но почему-то юная поросль думает, что как только научится делать аборты — так сразу и озолотится. Ага, счёт в банке побезлимитнее приготовьте, как же! Во-первых, кто же вам аборты даст делать, пока есть заведующий, доцент Матвеев, начмед и ещё пара-тройка зубров? Гады, ах какие гады! Монополисты чёртовы! Но они эту «монополию» выстояли, выучили, заработали! Им никакие сроки и никакие загибы не страшны, потому что у них что? Руки! И головы… Мастерство ремесленников, помноженное на интеллект мыслителей. Им что бартолинит[5], что операция Вертгейма[6] — всё умеют, ни от чего носы не воротят. А интерн этот, блондинистый, понятия не имеет, что такое бартолиниевы железы, где они находятся… И смех, и грех. Врач, блин! Хотя, а ей какое дело? И чего она сама с собой разворчалась, как старуха на повышение цен?!
— Марго! Мне кажется, я старею! — выпалила Татьяна Георгиевна своей давней подруге, старшей акушерке отделения.
— Да ну! Стареет она! Отлично выглядишь, не свисти! — ответила Маргарита Андреевна, откликаясь как бы не на речи, а на ворчливые мысли своей заведующей. — Пришли.
Татьяна Георгиевна постучала в металлическую бронированную дверь.
— Уходите! — плаксиво раздалось оттуда.
— Сергей Иванович, откройте немедленно! — приказным тоном сказала заведующая обсервацией.
— Не открою!
— Прикажете бригаду МЧС вызывать, чтобы дверь вскрывали? Я мигом. Только оплата их услуг из вашего кармана. Если я за каждого психически ненормального платить буду, мне никаких нетрудовых доходов не хватит, не то что зарплаты! Я не шучу! И скажите мне, какого дьявола вы там заперлись с мёртвым плодом?
— Это не плод, это ребёнок! — послышалось из-за двери. — И он не был мёртвым! Он пищал!
— Сергей Иванович, вы под дулом пистолета свою специальность выбирали?
— Папа хотел, чтобы я стал врачом! А я хотел быть дизайнером одежды… О боже! Он опять пищит!
— Не тискай труп, идиот! Это пищит твоё малахольное самолюбие. Или папино. — Маргарита Андреевна зашлась в беззвучном хохоте. Татьяна Георгиевна погрозила ей кулаком.
— Сергей Иванович, сколько вам лет?
— Двадцать три! — всхлипнуло в ответ.
— Так ещё не поздно это самое… дизайнером одежды. Самое оно, я бы сказала.
Старшая акушерка достала пачку сигарет и вытряхнула из неё две. Прикурила одну и протянула Татьяне Георгиевне. Заведующая затянулась и проговорила более ласково:
— Серёжа, откройте. Ну, ей-богу, что за детство такое! Подумайте сами, будущий дизайнер одежды, можно сказать Дольче и Габбана…
— Я не могу!
— Сможете, Серёженька, сможете. Но только не здесь — не в каптёрке с мёртвым плодом на руках, понимаете, о чём я?
Замок щёлкнул. И прямо на грудь Татьяне Георгиевне бросился интерн, захлёбывающийся в рыданиях.
— Я думал… Я хотел… Это так жестоко!
— Ну-ну-ну! Ну-ну-ну! — заведующая погладила Сергея Иванович по спине, ощущая себя глупее не придумаешь, и тут же снова погрозила подруге тлеющей сигаретой. Чтобы та не вздумала расхохотаться. — Мы все думаем. Все хотим. И мир жесток, дорогой Сергей Иванович. Разве вы до двадцати трёх лет ещё не имели возможности познакомиться с этим неоспоримым фактом? Отдайте нам плод!
— Это ребёнок! — интерн с визгом отпрыгнул от Татьяны Георгиевны и бросился на стул, окунув лицо в ладони. — У него руки, и ноги, и голова, и он пискнул, когда родился!!!
— Это плод двадцати четырёх недель гестации, милый вы мой. — Татьяна Георгиевна затушила бычок в маленькой карманной пепельнице.
С некоторых пор в родильном доме курение было под категорическим запретом, равно как и курение в подвале. Так что ржавые кастрюли и жестяные банки, некогда ещё встречавшиеся здесь, давным-давно были подвергнуты остракизму. Эстетики это подвалу не добавило, и количество бычков, валяющихся на полу, день ото дня множилось, вызывая неудовольствие санитарок, убирающих эту территорию. Ворча, они устанавливали новые ёмкости. Но неутомимый начмед каждое утро наказывал сметать с лица подвала «курительные станции». Так что к вечеру… Короче, было куда проще обзавестись мобильной пепельницей, чем участвовать в повышении уровня энтропии, неизбежно следующей за оздоровлением образа жизни медицинского персонала.
— Нет, не плод! — упрямо вскинулся Сергей Иванович.
Старшая акушерка снова рассмеялась. На сей раз в голос.
— Как вы можете смеяться!
— Ох, простите, Сергей Иванович. Я не над этим… Просто вы очень забавно выглядите.
— Скорее печально, Маргарита Андреевна. Печально выглядит наш юноша. Двадцать три уже, взрослый совсем. А нос опухший, сопливый. Глаза красные, как у кролика. Ну, отдавайте уже нам плод, дорогой мой. Мы обязаны отправить его на вскрытие, на патоморфологию и прочую гистологию. Наш святой долг — его исследовать. Если плод пропадёт, то уже завтра в «Комсомольской правде» появится очередная «сенсационная» статья под названием: «Убийцы в зелёных пижамах разделывают детей на органы в больничных моргах!» Где он?
— Я… Я завернул его в свой пиджак. Я думал, что я его отогрею… Оживлю… А он… Он там, в моей тумбочке! — махнул рукой интерн.
— Надеюсь, хоть к груди не прикладывали? — опять не удержалась от короткого смешка старшая акушерка отделения.
— Зачем?! Зачем женщины это делают? — вскричал парнишка раненым экзальтированным зайчиком.
