13 часов. Появился смутный отблеск, какой выступает на фотографии в ванночке с проявителем. Это дно. Мимо иллюминатора проплывает существо сантиметра два-три длиной: красная креветка сочла своим долгом поздравить нас с прибытием.
10 метров, 8, 5… Теперь дно видно совсем четко, фотография проявилась. Вижу широкое светлое пятно от фар внизу прямо под нами. «Триест» продолжает опускаться, скорость — несколько сантиметров в секунду, не больше. Круг внизу сужается по мере приближения.
Дно светлое и чистое, напоминает пустыню цвета слоновой кости.
Осадки в самом деле состоят из скорлупок диатомовых водорослей, их верхний слой выдерживает тяжесть гайдропа. Какое-то время масса «Триеста», уравновешенная двадцатипятикилограммовой цепью, неподвижно парила над дном; потом по мере охлаждения бензина аппарат водоизмещением 150 тонн, весивший на этой глубине всего несколько килограммов, завершает покорение глубины.
Ровно в 13 часов 06 минут «Триест» достиг дна Марианского желоба на глубине чуть меньше 11 тысяч метров.
В момент приземления поднялось облачко тончайшего ила. Не было видно мелких нор — обычной картины на малых и средних глубинах. Дно было совершенно ровное, если не считать нескольких комочков. Но — самое главное! — за миг до соприкосновения с дном в световой круг вплыла рыба. В одну секунду, вместившую годы труда и подготовки, мы разрешили проблему, десятки лет мучившую океанографов… Жизнь в ее высшей организованной форме возможна в море повсюду, на любой глубине. Это доказала увиденная нами костистая рыба, очень похожая на ската, сантиметров 30 длиной и 15 толщиной.
Часы, как я уже сказал, показывали 13.06. Манометры зарегистрировали давление в 1156 атмосфер. Учитывая соленость воды, сжимаемость, температуру и силу тяжести на данной широте, это соответствует не 11 560 метрам, как было объявлено в прессе, а 10 916, причем, естественно, 16 последних метров весьма и весьма проблематичны. Самое точное будет сказать, что в тот день мы достигли глубины 10 916 плюс- минус пятьдесят метров. Во избежание ошибок манометры после погружения были доставлены в Вашингтон, в Бюро стандартов, где их еще раз тщательно эталонировали. Проверкой занималась комиссия океанографов, среди которых мне хочется назвать Джона Кнаусса из Института Скриппса и Джона Лаймена из Национального научного фонда. Комиссия определила глубину Марианского желоба. Установленная цифра согласуется с расхождением в несколько десятков метров с эхолотными промерами английских, советских и американских океанографов.
Рыба исчезла из поля зрения, но не могла изгладиться из памяти. Самое любопытное, что было в ней, — это пара выпуклых глаз. Зачем они ей понадобились в абсолютно кромешной тьме? Биологи, кстати сказать, давно уже ломают над этим голову. Если глаза зрячие (что еще требуется доказать), они помогают ловить фосфоресцирующий планктон, который, безусловно, есть на этих глубинах.
Мы погасили свет, но, сколько ни всматривались в иллюминаторы, не смогли уловить возле дна ни единой точки биолюминесценции. Это, разумеется, не означает, что планктона нет чуть в стороне или немного выше. Рыба игнорировала наше присутствие. Она безропотно принимала ультрафиолетовую ванну в лучах наших фар. Нет, никак нельзя было понять, видит она нас или нет. Через какое-то время медленно, очень медленно, наполовину зарывшись в ил, рыба вышла из светового круга. Сразу затем мы увидели красивую креветку густо-красного цвета, она прошла совсем рядом с иллюминатором в нескольких футах от дна.
Итак, погружение увенчалось полным успехом. Годы большого труда, поисков и испытаний, годы преодоления преград, рожденных часто непониманием влиятельных кругов, годы равнодушия, подозрительности и самоуправства, годы зависти и, увы, бесконечных финансовых забот, прежде чем нам в конце концов удалось найти верных помощников и преданных сторонников, прежде чем мы начали сотрудничество с мощным американским флотом, столько сделавшим для осуществления этого погружения. И вот мы на дне, счастливые от того, что достигли намеченной цели, счастливые, что увидели рыбу, — одно это оправдывало затраченные усилия. Природа проявила спортивную честность в игре, даже щедрость. Помнится, перед выходом в море Рехницер вздохнул:
— Боже, если бы удалось увидеть хоть одну рыбку!
Самая глубоководная рыба была поднята профессором Брюном с 7 тысяч метров. Сейчас на глубине 11 тысяч метров мы добыли доказательство того, что ни давление, ни тьма, ни холод, вместе взятые, не в силах остановить жизнь.[37]
Уолш четырежды нажал на сигнал вызова телефона исключительно для очистки совести. Мы были уверены, что нас не услышат. Медленно и громко он произнес в микрофон:
— «Уэнденк», «Уэнденк», я — «Триест», достигли дна впадины Челленджер…
14 секунд спустя — столько времени понадобилось звуку, чтобы пройти туда и обратно сквозь толщу воды, — мы с изумлением услыхали ответ. Голос отчетливо ответил:
— «Триест», «Триест», я — «Уэнденк», слышим вас хорошо, но тише обычного…
Завязался разговор со дна глубочайшей на земле впадины! Сообщили наверх, что выйдем к 17 часам, до наступления сумерек. Батискаф не отклонился от вертикали, и мы попадем в расположение наших кораблей. На дне оставалось пробыть полчаса, чтобы закончить предусмотренную программу наблюдений. Температура воды снаружи была 2,4 °C. Почти ледяная. Не мудрено: она же пришла с полюса. Но с какой скоростью? Может быть, «Наутилус» полтора года назад прошел сквозь эту воду под полярными льдами? Хотя вряд ли. Вода обновляется на дне гораздо медленнее. Виденная нами рыба была лишним подтверждением того факта, что кислород в море распространяется по всей толще от поверхности до дна. А поскольку кислород может идти только сверху, значит, через всю толщу проходят вертикальные течения, принося издалека, возможно из полярных районов, богатую кислородом воду. На поверхности волны насыщаются кислородом; примерно до глубины 300 метров водоросли также вырабатывают кислород, которым дышат морские животные. Виденная нами рыба была как бы живым воплощением оправданных тревог ряда ученых, протестовавших против намерения сбрасывать в глубоководные впадины радиоактивный «мусор» из атомных реакторов. Если обогащенные кислородом воды спускаются до дна, значит, происходит и обратное движение — от дна к поверхности, а это являет реальную угрозу. Наш необычайно чувствительный прибор для измерения горизонтального течения не улавливал, правда, ни малейшего движения на дне. Но что это означало? Только то, что в данный момент вблизи дна водные слои неподвижны.
Представляла интерес и температура: шкала показывала 2,4 °C. С начала погружения вода постепенно охлаждалась, вначале медленно, потом — после температурного скачка — довольно резко и, наконец, где-то на глубине 4 тысяч метров упала до 1,4 °C. Затем по мере спуска вода вновь становилась теплее и к моменту посадки на дно повысилась на целый градус. Чем вызвано потепление? Аналогичное явление было замечено и в других морях; его пытались трактовать нагревом идущих вверх течений и расширением воды.
При подъеме с 11 тысяч до 4 тысяч метров в результате адиабатического расширения бензина в поплавке батискафа его температура падает примерно на 15 градусов. Но вода не бензин. Другое объяснение данного феномена — близость земли; таким образом, дно всегда оказывается теплее воды. Эта теория тоже не вполне удовлетворительна, так что вопрос остается открытым.
Нам предстояло сделать еще одно важное измерение: по просьбе профессора Марко из бразильского университета Сан-Паулу я захватил с собой несколько чувствительных пластинок и поместил их так, чтобы они могли уловить возможное радиоизлучение. О результатах пока нельзя было сказать ничего. Забегая вперед, скажу, что после возвращения «Триеста» профессор Лаборатории радиоактивности в Беркли (Калифорния) X. Браднер не обнаружил на этих пластинках сколько-нибудь заметной радиации.
Двадцать минут мы провели на дне, сменяя друг друга у иллюминаторов. Облако осадков, вызванное приземлением аппарата, понемногу улеглось, и дно теперь было видно насколько хватало глаз. Оно было плоское, светло-серого цвета, с редкими складочками высотой в несколько сантиметров — их вполне могла оставить какая-нибудь рыба; никаких роющих животных, никаких нор, ничего похожего на то, что мы видели при других погружениях.
— Можно прибавить света на корме? — спросил Уолш.
— Разумеется, — ответил я, включая второй прожектор.
Не прошло и полминуты, как Уолш вскричал:
— Теперь ясно, что взорвалось на десяти тысячах метров!
