с тем, что мы теперь его хозяева. А сейчас мы вдруг стали с ним одним целым, словно организмы с единым кровообращением, и когда я смотрел на дом издалека, с моря, то видел свое собственное отражение. Какими бы мы были без этого дома и Уддена? Уж точно не той семьей, которой являемся сейчас.
До того как за мной захлопнулась дверь, я успел охватить взглядом зал. Половики и скатерти надо забрать постирать, вазы как следует вычистить. Лето потихоньку клонилось к закату. Июль выжег до белизны зал и чахлую зелень на улице, нигде не было защиты от этой ужасающей жары. Но тоща я не мог представить себе, что лето вскоре притомится и плавно перетечет в август. Каждый год одно и то же. Все имеет четкий кругооборот, цикл жизни, лето доходит до своего пика, когда всего уже слишком много — света, жары, тесноты, мух, комаров, солнца… Даже морская вода устала от жары, и ей не хватает кислорода, зелень сникает, все горит и увядает. И когда человек даже не понимает, что он больше не может терпеть эту чрезмерность, наступает первое прохладное утро. А с ним приходят легкость и свобода.
Только о смерти я думаю так же.
Надо успеть покрасить лестницу, прежде чем мы закроем дом на зиму, подумал я и толкнул дверь в желтую комнату, не уронив при этом дрова. Я уже знал, что корзина для дров пуста, потому что Анна непрерывно топила печку в ту ночь, когда была здесь. Она всегда топила по ночам, потому что замерзала и считала, что на Уддене очень холодно. Перед их с Томасом приездом я положил в корзину побольше дров, принес еще одеял, убедился, что все окна плотно закрыты, и натопил комнату. Я уже знал, что в ту ночь будет шторм. Об этом сообщили в прогнозе по радио. Может, смена погоды заставила меня так разоткровенничаться? Ненастье чувствовалось в воздухе уже несколько дней. С годами я стал излишне метеочувствительным.
Горка пепла лежала в печке, две узкие кровати на пружинах придвинуты поближе к ней. Окна в сторону леса были распахнуты, значит, стояли открытыми несколько дней под дождем. Анна всегда так делала. Хоть и мерзла, но всегда их распахивала. Никто в семье больше не открывал окон на теневой стороне дома, только она. И никто не забывал закрывать. И если ей напоминали, что нужно беречь тепло и не напускать комаров, она смотрела так, будто в первый раз об этом слышит. А потом отвечала таким тоном, словно ей досаждали: да-да, конечно, она закроет. Но сейчас оконная рама разбухла от сырости и не закрывалась, как я ни старался.
На тумбочке лежали газета и французский научный журнал на глянцевой бумаге с цветными иллюстрациями.
На обложке журнала было нацарапано карандашом несколько слов, а под ними набросан рисунок — два круга с лучиками, похожие на два солнца. Я долго смотрел на них, но так и не понял смысла. И слова тоже совершенно непонятные… Наверное, это стихотворение. Да, стихотворение. Я оставил газету и журнал до следующего лета. Может, они снова вернутся.
В то лето мы ждали приезда Исы, одной из близняшек Анны, ей было лет двенадцать. С тех пор мы не видели ее уже лет шесть или семь, хотя Ингрид регулярно общалась с Парижем.
Эта девочка доставила мне много радости. Она отличалась от других внуков, была сильной и гибкой и быстро научилась тому, чему другие учились с детства. Спустя неделю она уже плавала до Руссена, ныряла с крыши бани, копала картошку и ловко управляла лодкой. Даже мои взрослые дети не помогали мне так, как Иса. Она рубила дрова не хуже мальчишки, поддерживала тепло в бане, а то, как она обращалась с сетью, доставляло истинную радость старику, тщетно пытавшемуся научить своих нетерпеливых детей и внуков осторожности, которой требует это занятие.
У Исы прорывался французский акцент, особенно это было заметно, когда она горячилась или торопилась. После нескольких дней общения с ней внутри меня все пело и ликовало. Когда она уехала с Уддена, он стал пустым, тихим и каким-то бесцветным, а другие дети казались капризными и визгливыми, как чайки.
Ингрид сама встречала и провожала девочку. Я не переносил бурных эмоций при встречах и проводах. Ингрид смеялась надо мной и говорила, что это и есть самое главное в общении с детьми — они выворачивают душу наизнанку и заставляют чувствовать иначе.
— Ты не должен стесняться, — сказала она. — Иса простит, если ты заплачешь.
Но думаю, она с удовольствием ездила одна.
Когда Иса была на Уддене, мне казалось, что вернулась Анна. Вернулась навсегда, по-настоящему, и в тоже время как будто в первый раз. Но не с самой Анной я связывал девочку, а с мечтой об Анне. Той Анне, которую я всегда ждал и надеялся увидеть, заведомо зная, что это невозможно.
Девочка была похожа на Анну, и, когда она уехала домой, мы почувствовали, будто снова потеряли дочь. Словно мы все еще стояли перед тем старым замком: ходим, ищем и кричим, но по-прежнему не получаем никакого ответа.
Однажды Иса рассказала, что Анна постоянно возвращается к одному и тому же воспоминанию об Уддене. Больше она практически ничего не рассказывала о своей семье. Когда мы заговаривали об этом, Иса была немногословна и беспристрастна.
Но в тот раз девочка говорила так, словно повторяла за своей матерью. После ужина мы вдвоем на лодке отправились ставить сети. Было безветренно и очень красиво, вода теплая и темная, почти черная, над ее поверхностью роились насекомые.
Иса гребла довольно долго, а потом внезапно произнесла:
— Мама говорила, что ты заставлял ее учиться плавать, когда она была очень маленькой, ей было всего пять лет. Почему ты так сделал?
Весла исчезали в черной воде и снова появлялись. Я метр за метром опускал сети на глубину и слышал, как девочка повторяет слова Анны о том, что она прекрасно помнит, как ее принуждали заходить в холодную воду каждый день все лето. Как она замерзала, а я не выпускал ее, хотя она не могла держать голову над водой. Как она глотала холодную воду и как ее это пугало.
Иса гребла уверенно, лодка ровно скользила по мягкой черной глади, словно ледокол, но девочка внимательно смотрела на меня, ожидая подробностей. Я видел, что она долго держала в себе эту историю, думала о ней все лето и сейчас напряженно ждала моего ответа. Что я скажу? Неужели я действительно дурно обращался с ее мамой? Кем же я был в таком случае? Или ее мать лгала? И кто она после этого?
Веснушки девочки горели в вечернем солнце, прямые плечи, загорелые и костлявые, напряглись под старым жилетом, который носили все наши дети, и Анна в том числе. Когда он был новым, на шнурке около светоотражателей, нашитых на ворот, висел свисток. Как-то раз Анна свистела в него так долго и громко, несмотря на все мои предупреждения, что я оторвал шнурок и выкинул свисток в воду. Я видел, как маленький голубой свисток уходит под воду в тишине, наступившей после того, как я неожиданно и совершенно по-идиотски выхватил его изо рта ребенка и выбросил. У меня было чувство, что лодка сейчас перевернется под недоуменными и осуждающими взглядами всей семьи. Когда я только взялся за шнурок, то уже успел раскаяться, но все-таки не смог остановиться.
Сейчас свисток снова всплыл из глубины памяти, как раздражающая назойливая пробка. Я видел обрывок шнурка на выгоревшем жилете. Что мне ответить внучке и как я буду при этом выглядеть? Я должен сделать что-то, ведь с каждой уходящей секундой подозрений становилось все больше. Глаза Исы буравили меня, а я спокойно продолжал расставлять сети. Наконец я сказал, что не могу согласиться с подобной версией того, что произошло тем летом, я помню по-другому: это Анна решила научиться плавать, а я хотел, чтобы она подросла и научилась этому в бассейне. Как и все мои остальные дети. Я просил ее подождать, пока ей не исполнится семь лет, но она была нетерпеливой и клянчила до тех пор, пока я не сдался.
Хотя я говорил спокойно и медленно, речь моя звучала как на суде в свою защиту. В глазах Исы мелькнуло сомнение, и я понял, что не стоит продолжать. Но все равно не смог удержаться и сказал что-то про особенности памяти, о том, как легко запомнить одно и то же событие по-разному. А главной функцией памяти, по сути, и является показать разное отношение к тому, что когда-то произошло.
Я умолк. Внучка тихо сидела, отложив весла, поверхность воды выглядела почти маслянистой. Оранжево-желтый спасательный жилет делал веснушки девочки еще ярче, а волосы ее просто полыхали в лучах закатного солнца. Мне захотелось смеяться. Она была такой же рыжеволосой, как я в молодости. Но я
