Я не знала, живет ли Анна по-прежнему в Париже, и единственной возможностью передать ей письмо была галерея, куда я приходила посмотреть ее последнюю выставку пару лет назад. Надписав конверт, я оставила владельцу галереи записку, в которой просила отправить письмо адресату.
Зима почти закончилась, но холод пробирал до костей, и шел снег. Выставочная галерея была расположена крайне неудобно, далеко от автобусной остановки и метро, и, сражаясь с ветром, я успела раскаяться в своем поступке. Зачем я написала Анне? Чего я, в сущности, хотела от нее? Как она воспримет мое письмо спустя столько времени? В тот раз, когда мы встретились в галерее, я смутилась, а выставка испугала меня. Большие тягостные картины маслом, изображающие мрачных, похожих на птиц женщин, четко показали мне странную перемену, произошедшую в ней. Огненные волосы ее потускнели, а сама она похудела и как будто выцвела. Заметив меня в толпе людей, она просияла и сразу подошла, сказав, что не смела и надеяться, что я приду. И замолчала, внимательно изучая меня. Что она видела? Насколько я изменилась? В тот момент я поняла, что наши мысли совпадают, и мне захотелось просто обнять Анну. Но мы растерянно стояли друг против друга с застывшими на полпути руками, рядом суетился владелец галереи, пытаясь привлечь внимание Анны к другим посетителям. Мне вдруг стало жаль ее, а картины показались безжизненными, бессмысленными, почти неловкими. Прочитав многочисленные рецензии в прессе, я узнала, что она занялась коллажами, и увидела экспонаты с ее прошлых выставок. Я не поняла их смысла, но критикам, вероятно, лучше знать.
Я продолжала свой нелегкий путь к галерее. Мороз щипал щеки, а пальто насквозь продувало ледяным ветром. Я нащупала в сумке письмо и подумала, что мне не хотелось бы больше встречаться с Анной, поддаваться ее обаянию. И все же шла вперед. В маленьком парке в конце улицы мне встретились дети, играющие в грязных сугробах. Их голоса, похожие на крики беспокойных птиц, уносил ветер. Пахло сыростью поздней зимы, грязным снегом и собачьими испражнениями.
Галерея была заперта, на звонок в дверь никто не ответил. Объявление сообщало, что выставки работают по предварительной записи, и был указан телефон. Я просунула письмо под дверь, но тут же передумала и попыталась вытащить его. Однако ничего не получалось. Смеркалось, было очень холодно, и мне стало смешно от нелепости ситуации. В темной дымке витрин я видела, как мы с Анной стоим друг против друга на вернисаже, мой взгляд скользит по картинам, силуэтам, лицам, приветственным возгласам, поцелуям, рукопожатиям, улыбкам. Бокалы наполняются вином. Лицо Анны застыло, мой взгляд блуждает, разговор не клеится. Я нервничала из-за того, что может появиться Томас и мне придется снова смотреть на него, протягивать ему руку и выдерживать его взгляд. Хотя я до сих пор не уверена, был он там или нет.
С того лета я его больше не видела. В своих воспоминаниях я снова и снова подхватываю рюкзак с заднего сиденья, хлопая дверцей машины. Собака мгновенно прыгает вперед на мое место и лихорадочно лижет Томасу шею, а он, наклоняясь к рулю, заводит автомобиль. Колеса чуть скрипят, когда машина разворачивается. Я жду до тех пор, пока звук двигателя не стихает вдалеке, и ухожу в дом.
После поездки в Биарриц наступила тяжелая осень. Хотя мы собирались в Африку, в силу известных причин поездка не состоялась. Анна вернулась через несколько недель после меня. Она не давала о себе знать, но я понимала, что она может появиться в любой момент. Мы не обсуждали случившееся. Анна тихо вошла в гостиную с рюкзаком, мы в один голос воскликнули, что счастливы вновь оказаться вместе и никогда больше не расстанемся. Имя Томаса мы не упоминали. Анна выглядела похудевшей, бледной, я же оставалась загорелой. Зато она хорошо спала по ночам, чего нельзя было сказать обо мне.
Мы скромно отметили приезд Анны в тихом кафе, против обыкновения не пригласив никого из друзей. Утром проснулись с головной болью от дешевого вина и подкалывали друг друга за дурные привычки, от которых надо избавляться. Наши сбережения медленно таяли, унося в небытие мечты об Африке. Вечера мы проводили в барах, как одержимые покупали одежду, сумки и обувь, которыми почти не пользовались, и… тревожно наблюдали друг за другом. По утрам из спальни Анны выходили мужчины, а потом она демонстрировала новую шаль, духи или жемчужный браслет. Мне не хотелось смотреть на эти вещи, равно как и на мужчин в ее комнате.
Я плохо спала и просыпалась рано, всегда первой. Осень дарила нам свой прощальный золотой свет, струящийся из окон на рассвете. Я поднималась и заглядывала в приоткрытую дверь комнаты Анны. Там либо царил идеальный порядок, либо полный хаос: на полу разбросаны бумаги, одежда, стол заставлен грязными чашками и тарелками. Я вспоминаю один из таких сумасшедших дней. Анна только что проснулась и зашла в кухню.
Слышно было, как она открывает холодильник. Не могу сказать наверняка, что мы были в квартире вдвоем и в ее постели не спал очередной мужчина. Я торопилась в университет, на лекции по истории искусств, и лихорадочно искала ключи в кармане. Рядом в прихожей висели вещи Анны. От них исходил ее запах, который я чувствовала и на своей куртке. Он преследовал меня в течение дня… Я всегда пахла Анной, когда мы менялись одеждой, и она отдавала мне свою. Порой я наслаждалась им — ведь я еще больше становилась ею, но иногда ее запах становился мучительным.
Однажды, заглянув в ее комнату, я обнаружила свое новое платье — смятое, оно валялось на полу среди других разбросанных вещей. Оно было дорогое, дороже, чем я обычно могла себе позволить, и находилось явно не на своем месте. Я проскользнула внутрь, подобрала его, отнесла к себе в комнату и открыла гардероб, чтобы повесить на плечики. Но вдруг застыла, увидев точно такое же платье. Значит, мое висит в шкафу, а валяется на полу… платье Анны. Лицо мое начало гореть, будто я совершила что-то ужасное.
Я быстро швырнула ее платье обратно в комнату и выбежала из дома. Сердце грохотало в груди, легким не хватало воздуха. Ноги подкашивались, уличный шум резал слух.
Одинаковые платья были частью нашей игры в подражание. Мы вместе придумывали ее правила, вместе обсуждали их и договаривались обо всех изменениях. Однако на этот раз Анна скопировала меня тайком. История с одинаковыми платьями стала первым шагом к нашему разъединению, она означала, что мы больше не единое целое.
Анна съехала в выходные, когда меня не было дома. Я пришла вечером в воскресенье и нашла ее комнату пустой и прибранной. Мне она не оставила ничего, кроме короткой записки «Пока, подружка, до встречи». Под ней лежала ее часть арендной платы за тринадцать прошедших дней декабря, а в холодильнике остались только желтые липкие пятна от ее сока.
Я не заходила в пустую комнату и не знала, что мне делать с ней. Я опять стала подрабатывать по вечерам в кафе для таксистов, поздно возвращалась домой, но всегда готовила чай, раскладывала на кухонном столе фотографии и газеты и принималась за коллажи. Во время работы я переставала думать об Анне, но, как только заканчивала, она сразу же садилась напротив, подобрав ногу под себя, и смотрела на меня. На правом безымянном пальце она носила кольцо, подаренное мною. На нем была выгравирована дата нашего отъезда. Без имен, только день, в который мы покинули страну. Кольцо я подарила подруге сразу же после покупки билетов, это было своего рода страховкой от невыезда, от того, что она передумает. С подарками ей было трудно угодить.
Она занервничала, услышав про подарок, и ее чувства отразились во мне. Анна развернула упаковку и благодарно улыбнулась — кольцо ей понравилось.
Несмотря на то что я всегда носила с собой фотоаппарат, Анну я снимала редко. Я была так занята ее созерцанием и копированием, что времени запечатлеть нас не оставалось, и у меня не было ни одного нашего совместного снимка. Возможно, именно поэтому со временем мне стало трудно ее вспоминать. Я
