Норман со вздохом подобрал бумажный комок, засунул руки в карманы и прислонился спиной к стене.
Было непонятно, знает ли он, что я здесь.
— Сыгранем в карты? — спросил он.
Я был слишком напутан, чтобы посметь отказаться.
— Две вниз, одна наверх, — продолжал он монотонным голосом, — черные козыри. Делаем ставки.
Юношеская неискушенность во взрослых делах приводит к нечувствительности — и я был твердо настроен, несмотря на двойственное отношение к нашему плану, узнать насчет Рейчел прямо сегодня, пока рефлексия не взяла надо мной верх.
После часа игры я сказал:
— Я щас. Только просрусь по-быстрому. Буквально минуту. Не смешивай карты.
Наверху я постучал в дверь спальни.
— Дженни?
— Я здесь.
В гостиной, пламенеющей, как обычно, в свете уличных фонарей, Дженни сидела в одном из кресел, развернутых к окну. Я подошел и присел на корточки возле нее. Мягким голосом я сказал сестре о том, что Рейчел, возможно, поживет у нас некоторое время. Она глядела в окно прямо перед собой.
— Пускай, — проговорила она.
— Не думаю, что с ней будет много беспокойства. Она сможет тебе помогать.
— Ничего, все нормально.
— Да и вы вроде бы подружились.
— Мм.
— Я думал, тебе понравится, если она будет поблизости. Вы сможете болтать о том о сем. Еще одна девушка — ты ведь знаешь, я считаю, что девчонкам обязательно нужны подружки, чтобы говорить о прическах, детишках и всяком таком. Потому что вид у тебя какой-то несчастный.
— Ты уже сказал ему?
— Норману? Нет.
— Пожалуйста, не говори. Не сейчас. Скажешь ему ближе к делу, но только не сейчас.
— Ладно. Но почему?
— О, я не знаю, но, пожалуйста, не говори ему.
Я положил руку ей на запястье. Я положил свою
руку ей на запястье, как, наверное, коллекционер прикасается к куску мрамора, чтобы убедиться, что он на положенное количество градусов холоднее воздуха в комнате.
— Хорошо, — сказал я.
— Отлично. Она может жить тут сколько захочет.
— 937-28-14?.. О боже.
Даю отбой и снова набираю.
— Алло? В общем, слушай, тут…
Даю отбой и снова набираю.
Занято.
Даю отбой.
Обращение к Моему Отцу (бывшее когда-то Письмом Моему Отцу) умещалось теперь на тридцати страницах. Оно лежало в моей комнате на письменном столе, в почтовом конверте, с подписанным адресом и наклеенной маркой. Несколько исправлений и уточнений в последний момент задержали его отправку.
Я виделся с Рейчел лишь дважды в последние шесть дней перед ее предполагаемым переездом. Ничего удивительного: мне еще надо было прочитать изрядное количество материалов к экзаменам, и немало бумажной работы следовало проделывать каждый день, чтобы пополнять «Записки о Рейчел» актуальными событиями, — все эти мои новые эмоции надо было тщательно документировать и подшивать в дело. Первая Любовь — сами понимаете.
Вряд ли я смогу сказать здесь новое слово. И все же, если мне позволят процитировать «Записки о Рейчел»? «Такое ощущение, словно бы нормальная жизнь (Джен + Норм, школа) течет где-то в параллельном измерении, и я могу в ней участвовать или не участвовать, как в голову взбредет. Хочу, чтобы Р. видела и переживала все, что я делаю, глядела мне через плечо; хочу все время чувствовать ее присутствие (не то же самое, что быть с ней); и я его чувствую».
И отчасти я воплощал это, действуя так, словно она все время была рядом. Если бы она и вправду наблюдала за мной в течение тех двух недель, мне было бы нечего скрывать. Я чувствовал себя в одиночестве, только когда закрывал за собой дверь в уборную. Я пребывал в состоянии, когда кажется, что у тебя в области солнечного сплетения находится хрупкая емкость с едчайшей кислотой; когда ты знаешь, что можешь расплакаться по малейшему поводу; когда любой придурок запросто выводит тебя из равновесия. Все это подробно описано в моих дневниках.
Во вторник вечером, накануне переезда Рейчел, — виски и карты, виски и карты. И я до сих пор не сказал Норману того, что хотел.
Около восьми, почему-то в компании своего младшего брата Тома, нарисовался Джеффри. Норман поприветствовал их с пьяным благодушием и немедленно созвал семинар по «трем картам».
Я был рад видеть Джеффри, ведь я считал, что ему давно уже надоело мое беспокойное общество и мои заумные телеги. Но я вовсе не был рад видеть Тома — подобие моего Себастьяна: шестнадцать, обильная прыщавость, запашок, сальные волосы и прочие признаки подростковости. Я смотрел на него, позевывая со скуки, пока Норман объяснял правила игры.
— Как дела, Том? — спросил я.
— Ништяк.
— Ну-ну.
Том (начинающий доморощенный хиппи) теребил свои дурацкие шарфики, банданы и медальончики, болтающиеся на прыщавой шее, — они были нужны ему для того, чтобы обозначить симпатии к сексу, наркотикам, Кубе, а также чтобы никто не усомнился в том, что он настоящий хиппи, несмотря на противоречивое свидетельство короткой стрижки, почти новых, совершенно не вытертых джинсов и обыкновенной, хоть и грязноватой, рубашки.
Том слушал Нормана не слишком внимательно.
—
Том беспомощно взглянул на старшего брата.
— Очень сложные правила.
Норман был достаточно пьян, чтобы не раздражаться по пустякам, но в то же время достаточно стар, чтобы относиться к подобным юнцам с подозрением и враждебностью. Он был склонен считать их поведение безусловно оскорбительным и в их обществе чувствовал себя неуютно. Я решил проявить дипломатичность и стал исподтишка кидать сочувствующие взгляды каждому из них: что-возьмешь-с-этих- битников — Норману, быдло-оно-и-есть-быдло — Тому, и нечто уже более человеческое — Джеффри. Я встал за спиной Нормана и принялся помогать ему объяснять правила, опираясь на его плечо и подмигивая приятелям. Я пустил по кругу бутылку виски. Вскоре Джеффри начал прилагать усилия. Том стал произносить: «Дык» и «Врубаюсь», — а Норман принялся украшать свой урок похабными анекдотами. Я немного выждал, а затем тихонько вышел из комнаты.
— Конечно, ведь завтра у тебя день рождения. Как раз в тему. Что чувствуешь, когда тебе уже почти двадцать?
— То же, что в восемнадцать или девятнадцать.
— Но ведь ты уже не будешь тинейджером.
— Ну и что? Какая разница?
— Нет? Я уверен, что для меня это будет колоссальной разницей.
— Почему?
