8
РЕКА
Самообладание покинуло Стэнниша Уитмана Уилера, едва он спустился к подножию холма Бикон- хилл. Художник остановился, тяжело оперся на фонарный столб и прикрыл глаза.
— Этого не может быть. Просто не может быть! — пробормотал он и помотал головой, словно пытаясь избавиться от безумных мыслей, вертевшихся в его сознании. Уилер шагнул на проезжую часть Чарльз- стрит и чуть не попал под коляску.
— Смотри, куда идёшь, дурачина! — заорал кучер, резко поворачивая лошадь, чтобы объехать его. — Жить надоело?
— Может быть! — пробормотал Уилер.
Он перешёл Чарльз-стрит и оказался в районе, известном как Нижний Бикон-Хилл, где холм делался пологим, а извилистые улочки спускались к реке Чарльз. Уилер свернул на Бриммер-стрит и прошёл через небольшой квартал к угловому дому, где снимал на верхнем этаже помещение под жильё и мастерскую. Его устраивала и разумная плата, и хорошее естественное освещение — окна выходили на север. Но главное, оттуда было видно реку.
Уилер всегда селился в такой квартире, куда бы ни приезжал: в Бостон, Лондон, Париж или Флоренцию. Менялось только название реки: Чарльз в Бостоне, Темза в Лондоне, Сена в Париже, Арно во Флоренции. Но река была всегда. Река, несущая свои воды к морю.
Однако теперь море как будто само хлынуло на него. Уилер опустился на кресло у окна и принял свою обычную позу — оперся на подлокотник и обхватил подбородок рукой. Он стал смотреть на реку, наблюдая, как играет свет на воде. Иногда река походила на серую атласную ленту, которая разматывается в сторону моря. А иногда, как сегодня, первым ясным днём после нескольких дождливых недель, река была словно жидкая радуга. Уилеру река нравилась в любом обличье, хотя порой он улавливал насмешку в её переменчивом зеркале.
Когда художник вошёл в ту музыкальную комнату, и девочка обернулась… он был ошеломлён. Он никак не мог ожидать такого. И дело было вовсе не в её красоте. Просто в то мгновение, когда художник шагнул в комнату, ещё до того, как она повернулась к нему, он уловил нечто… какую-то плавную грацию в том, как она наклонилась к ведёрку с углём. «Знает она или ещё нет? А может быть, наоборот, может быть, она выбрала… нет… нет…» — размышлял он.
Стэнниш вступил в трудный спор с самим собой. Девочка удивила его своим замечанием насчёт ваз. Как она сказала? «Всё равно, что засунуть корабль внутрь бутылки»? Одно это уже говорило о том, что она ещё не сделала выбор: пребывает в неведении, нет, точнее, в невинности.
Это было слишком сложно. Уилер не мог отменить заказ. И он уже начал портрет. Хоули — одна из наиболее влиятельных семей в Бостоне, и в Париже они тоже пользуются уважением. К тому же картина будет демонстрироваться на Парижском салоне — важнейшей художественной выставке Старого и Нового Света. Эрве, его парижский агент, просто-напросто убьёт Уилера, если тот откажется. Но как ему продолжать работу над картиной в этом доме? Впрочем, возможно, ему не придётся часто с ней сталкиваться. Девочка, похоже, из младшей прислуги, в лучшем случае горничная.
Наконец спорящие голоса в голове художника стихли. Он посмотрел на реку и принял решение.
— Я великий художник! Я вот-вот достигну всего, ради чего трудился. И я знаю, от чего мне пришлось отказаться.
9
КРОВЬ И МОЛОКО
— У пирожных ягодка должна быть точно посредине, Сюзи! Следи, чтоб получалось точно посредине! Пускай Ханна тебе поможет.
Хоули приехали ровно в пять часов пять минут и теперь, почти что в восемь вечера, сели обедать. Ханна никогда не слышала, чтобы кто-нибудь обедал — у Хоули это почему-то называлось «обедать» — в такой поздний час. За три часа ей не довелось и одним глазком посмотреть на кого-нибудь из Хоули. Девочка подумала, что так будет и впредь: всё-таки ей далеко до горничных вроде Флорри и Дейз, не говоря уже об экономке мисс Ортон или Розанне, камеристке миссис Хоули.
Как только Ханна закончила помогать с десертом, миссис Блетчли напомнила ей, что пора растопить жаровню в комнате Лайлы и отнести миску молока «той твари». Девочка осторожно поднялась по чёрной лестнице, удерживая в одной руке миску молока, а в другой — ведёрко с растопкой, гадая, почему это миссис Блетчли назвала Яшму «тварью». На лестнице было довольно темно, газовые лампы на площадках горели совсем тускло. Когда Ханне оставалась всего половина пролёта до третьего этажа, она заметила, как в темноте бесшумно скользнуло что-то молочно-белое. У девочки ёкнуло сердце. «Дотти! — испугалась она, но тут же успокоила себя: — Нет. Привидений не бывает». Она ведь спала в постели Дотти, и никакие привидения ей не являлись. Ханна сглотнула и глубоко вдохнула.
— Дурочка ты! Дурочка, дурочка, дурочка! — шёпотом отругала она себя и, уверенно и громко топая, преодолела оставшиеся ступеньки.
— О! — сказал кто-то, когда она вышла на площадку. На верху лестницы стояла крупная женщина. Не просто крупная — огромная. Юбки волнами ниспадали с её крутых бёдер, а грудь выступала вперёд, словно скала над морем. Но лицо у женщины было доброе, губы бантиком, а щёки пунцовые, словно дикие яблоки. На ней было форменное платье, но без фартука, и от Ханны не скрылось, что это значит. Мисс Ортон тоже не носила фартука.
Отсутствие фартука говорило о том, что прислуга занимает высокое положение. «Должно быть, это Розанна», — подумала девочка, хотя на камеристку женщина вовсе не походила. Легче было представить себе, как эта румяная великанша чистит рыбу на Пристани. Но Флорри рассказала Ханне, что Розанна считается одной из лучших камеристок в Бостоне и что она единственная прислуга, за исключением гувернантки, которая ездит вместе с Хоули в Европу. Ловкая и умелая портниха, она может починить любую одежду, даже кружево, и знает невероятное количество способов удалять пятна с тканей.
— Несёшь обед её светлости, я так понимаю, — обратилась Розанна к девочке.
— Да, молоко для Яшмы.
— Лучше бы довезла на лифте, милочка. Меньше прольётся.
— Лифт был занят. Миссис Блетчли отправляла десерт с кухни в столовую.
— Да попросила бы её, дел-то. Все из кожи вон лезут, чтобы угодить Яшме, не говоря уже о её хозяйке, мисс Лайле. А я бы свернула шею этой проклятой кошке, а Лайле задрала бы юбку и как следует отшлёпала!
— Ох! — удивилась Ханна и чуть не разлила молоко.
— Ну иди, милочка, и смотри не разозли кошку. Когти у неё чудовищные. Кстати, у неё по шесть пальцев на каждой лапе.
Розанна развернулась и двинулась по коридору прочь от Ханны, поднимая ощутимый ветер своими широкими юбками. Роза в изящной высокой вазе задрожала и уронила лепесток, словно отдала дань уважения своей тезке.
В коридоре все газовые рожки ярко горели. Дверь в спальню Лайлы была приоткрыта. Войдя в комнату, Ханна услышала глухой треск — как будто рвалась ткань. Девочка быстро повернулась, расплескав немного молока, и увидела громадную белую кошку. Она даже не думала, что кошки бывают такой величины. Животное стояло перед жаровней, загораживая её от Ханны. Оно выгнуло спину и опять издало странный звук, похожий на треск, а потом, прищурившись, уставилось на девочку, и Ханна застыла. Теперь она догадалась, почему кошке дали такую кличку: глаза у неё сверкали, словно два драгоценных камня.
Ханна инстинктивно поняла, что Яшма не из тех кошек, которые откликаются на «кис-кис-кис».
