ледяной температуры, и оно получилось хрустящим и тающим во рту, распадающимся на полупрозрачные чешуйки, а внутри, погруженные в застывшее вязкое озерцо из пунцового сиропа, нежились темнобокие терносливы, ни дать ни взять пышнотелые негритяночки на курорте. Сверху вся эта красота была присыпана коричневыми кристалликами тростникового сахара.
Клаус ел и ел. И мы ели. Он сидел молча, порозовевший, погруженный в себя. На последнем головокружительном вираже гостеприимства я метнулась в кухню и через мгновение вернулась с испеченным для него блинчиком, политым кленовым сиропом. Когда я выкладывала его со сковородки на горячую тарелку Клауса, он соскользнул туда с шелестом, словно падающий кленовый лист.
Мы спросили, не хочет ли он вина к мясу, и он медленно и серьезно осушил два бокала.
— О, Шоссань-Монраше, — произнес он, обращаясь к мужу. — Благодарю вас, сэр.
Он выпил бокал английского вина со льдом и сказал, что оно очень хорошее и «очень похоже на рислинг».
— Будь ты постарше, — улыбнулся муж, — я бы угостил тебя рюмочкой барсака, под сливы это французское вино идет замечательно.
— Я бы с удовольствием, спасибо большое, — ответил Клаус. — И возраст тут совсем ни при чем. Мой отец научил меня пить, не теряя головы. Он был виноторговцем.
— Но когда же он успел? — озадаченно спросила я. — Он ведь умер, когда ты был маленьким.
— Совершенно верно. Мне было девять. Думаю, я прогуляюсь до дома пешком. И вам не нужно меня отвозить, мне хотелось бы слегка освежиться перед возвращением в «Сливовый коттедж».
Мы немного прошлись вдоль моря, откуда открывался вид на темно-синие берега Франции. День стоял удивительно ясный, но в воздухе пахло дождем. Я, желая пошутить, сказала, что Франция сегодня открыто заявляет о себе, но Клаус пропустил метафору мимо ушей. Не прошли мы и нескольких шагов, как он спросил:
— А вы действительно собирались пригласить меня на чай? Я ни разу не пробовал настоящий английский чай.
— А как же твоя мама-англичанка? — спросили мы с мужем в один голос.
— У нее был один сад в голове.
Я не просто собиралась пригласить его на чай, я, можно сказать, для этого работала не покладая рук, и на столе стояли толстенькие треугольные ломтики ржаного хлеба с маслом, тоненькие треугольные ломтики белого хлеба с маслом, сконы с маслом и к ним вазочка домашнего клубничного варенья с ягодами, зависшими в прозрачном сиропе, словно рубиновые подвески. У нас была пышная воздушная буханочка Сэлли Ланн, достойная пера Джейн Остин, и бисквит с прослойкой из джема, покрытый белой сахарной глазурью. У нас были свежайшие корзиночки с лимонным заварным кремом и тарталетки с малиной, крошечные, размером с пятачок, и тающие во рту. У нас был бисквитный рулет с начинкой не из хилых липких вишен, а из горького шоколада. И вот уж верно, что охота пуще неволи, хоть я и убила на это пять часов, и Пасха была давно позади, на столе красовался настоящий фруктовый симнел-кекс, утопавший в сладком как мед и свежем как воздух нежнейшем марципане.
А потом мы, с Божией помощью, доставили мальчика теткам.
— Нет, хоть ты у нас и правда чокнутая, — подвел черту мой муж по дороге домой, — но теперь на белом свете есть хотя бы один швейцарец, который навсегда запомнит, с каким трепетом англичане относятся к еде. Для международной общественности это должно быть откровением. Другой вопрос, сможет ли он написать экзаменационное сочинение. Рискну предположить, что нет. Срежется.
Но Клаус не срезался. По счастливой случайности одна из экзаменационных тем по выбору звучала как «Радости застолья», и, насколько я понимаю, его сочинение вылилось в перечисление названий необычных блюд, рецептов и краткий этнологический трактат. Экзаменатор, которого Клаус по праву должен считать своим добрым ангелом, должно быть, несколько оторопел. Клаусовы дяди-тети прислали мне вместе с оплатой за труды гигантское растение в горшке, а от ученика я получила очень официальное благодарственное письмо. Он вырос, стал в своей Швейцарии адвокатом, и мы, как водится, долгие годы поддерживали отношения на уровне рождественских открыток, а потом и открытки сошли на нет, и о Клаусе благополучно забыли.
И вот прошлым летом, отдыхая в Женеве, мы узнали из газет, что его назначили кантональным судьей. Игнорировать подобную новость было негоже, мы послали Клаусу поздравление, и уже на следующий день он звонил нам в отель. А потом мы получили приглашение на ужин.
Боже, какой излучающий благоволение великан вышел нам навстречу! В нем чувствовалась стать, достойная Мафусаила. Как он раздался в высоту и ширину, бледный, исполненный важности, неторопливый. Взвешивающий каждое слово. Голос его звучал пронзительно, словно писк летучей мыши, но это очевидно профессиональная особенность всех кантональных судей, ведь им приходится выступать в пустых залах суда[1] — такова единственная швейцарская несообразность, про которую мне доводилось слышать, но, надо полагать, несообразность весьма серьезная.
Он познакомил нас со своей супругой, и мы отправились ужинать в самый-самый из всех женевских раззолоченных ресторанов, где меню было под стать швейцарцам: коротенькое, богатое (калориями) и предсказуемое до зевоты. Вино по вкусу очень напоминало наше белое сухое из Шонбургера, но упомянутое мною название сорта «Сент-Николас в Аше» вызвало у Клауса неопределенную полуулыбку, призванную замаскировать непонимание. Хотя, с другой стороны, чего было ждать, если прошло тридцать лет!
Конечно же, мы рассыпались в благодарностях, и круглолицая хохотушка-жена Клауса сказала, как они рады, что смогли доставить нам удовольствие. И прибавила, как мы, должно быть, рады, что смогли вырваться в Швейцарию: сбежать от английского климата и английской еды.
— Сама-то я у вас ни разу не была, — улыбнулась она, — но мне рассказывали. Из уст, как говорится, в уста.
Я заверила ее, что климат в наших краях отличается восхитительным разнообразием и совсем не похож на то, что ей наговорили. И еще я ждала, что Клаус скажет хоть полслова о еде. Смотрела на него и ждала.
Конечно же, минуло столько лет, но хоть что-то, хоть какой-то пустяк должен был шевельнуться в памяти, ведь должен же? Морские языки от Кэвеллов, божественный йоркширский пудинг, тарталетки, блинчик с кленовым сиропом, Сэлли Ланн, отменные сыры, нежащиеся в сиропе негритяночки? Хоть тень воспоминания должна была остаться в подкорке этого унылого рассудительного гурмана, где-то же прятался голодный мальчишка, получивший в дар один упоительный, сладостный английский день!
— Я потом там больше ни разу не был, — сказал Клаус. — Но об Англии кое-что помню. В Кенте росли такие прелестные маленькие сливы. Где я мог их видеть, Лиззи? В вашем саду? Да, такие красивые, темно-синие, и на вкус, кстати, просто прелесть. Но, по-моему, это не английский сорт. Откуда они? С Ближнего Востока? Да, из Дамаска.
Мертвые дети
Ежевичные кусты были, как всегда, в октябре: непролазные, с гирляндами серебристых, черных, фиолетовых и красных ягод. Ягод на ветвях оставалось полным-полно, но многие, подернувшись плесенью, висели готовые сорваться вниз, или уже усыпали дерн крохотными шиншилловыми комочками. С той поры, как она гуляла на этой пустоши с детьми, тогда еще совсем маленькими, чего только здесь не приключалось: и пожар бушевал, и трава на корню жухла от какой-то хвори, и даже ураган налетал, так что деревья валились направо-налево, словно сметенные с доски шахматные фигуры, и лежали, поверженные и униженные, бесстыже задрав к небу вывороченные пласты земли, облепившей корни.
Но ежевике все было нипочем, и она покрывалась и покрывалась новыми побегами на радость новым поколениям сборщиков, блуждающих в зарослях с полиэтиленовыми пакетами и лиловыми от сока ладонями. Детские одежки так изменились, какие-то комбинезоны, джинсы, неуклюжая спортивная обувь,
