Лимонов

и введя в обиход, во имя кадровой преемственности, систему блатных отношений, кооптации, теплых местечек и умеренных репрессий, – это называлось номенклатурным коммунизмом, по имени элиты, которая извлекала из него выгоду. Эта элита была довольно многочисленна и разрозненна, но, будучи вовлечена в игру, легко сплачивалась. Достигнутая стабильность, хорошо утрамбованная и пофигистская, в сущности, была весьма комфортна, и те из русских, кто успел пожить в ту эпоху, вспоминают о ней с ностальгией, особенно сегодня, когда они вынуждены плавать, а зачастую и тонуть в ледяных волнах эгоистического расчета. Великая поговорка эпохи – аналог нашей «работать больше, чтобы зарабатывать больше» – звучала так: «Мы делаем вид, что работаем, они делают вид, что нам платят». Как образ жизни выглядит не очень привлекательно, но что с того: все как-то выкручивались. Если не делать серьезных глупостей, то жить можно. Всем плевать на все, народ, сидя по кухням, создает свой мир, который – если не явится новый Солженицын – простоит еще века, в этом можно быть уверенным, потому что его глубинная суть – ничего не менять.

В этом мире такой симпатичный лоботряс, как Генка, может позволить себе оставаться симпатичным лоботрясом, и его отец-чекист не возражает. Конечно, было бы лучше, если бы он вступил в партию, как было бы лучше, чтобы молодой французский буржуа, в те же годы – славное тридцатилетие процветания Франции, – учился бы в Национальной школе управления или в Политехническом. А если лоботряс этого не делает – не страшно: он не умрет с голоду и не сгниет в лагере, для него найдется уютное местечко какого-нибудь столоначальника, и его не будут преследовать как тунеядца и антиобщественный элемент, вот и все. И в итоге Генка, нимало не заботясь о будущем, проводит ночи, выпивая на дармовщинку со своим приятелем Эдуардом в заведениях, которыми управляют коллеги его отца, а днем, во всяком случае, летом – в буфете зоопарка, где у него свой столик и где он развлекает свою дворню, выгоняя из буфета посетителей под предлогом, что там происходит заседание чрезвычайного конгресса укротителей бенгальских тигров, генеральным секретарем которого является он сам.

Компания Генки распадается на два крыла – эсэсовцы и сионисты. Самым живописным из SS был славный малый, который развлекал компанию тем, что ловко передразнивал произносящего речь Гитлера. Немецкий он знал слабо, но его приятели знали его еще хуже, так что было достаточно выпучить глаза и брызгать слюной, и успех был обеспечен, тем более что слова kommunisten, kommisaren, partizanen, juden были понятны всем – окружающие покатывались со смеху. Включая и сионистов, среди которых не было ни одного еврея. Их энтузиазм по поводу Израиля возник по время Шестидневной войны. С точки зрения международной политики стоять на таких позициях было непросто, потому что при всем своем шалопайстве эти ребята были патриотами собственной страны, а их страна поддерживала и вооружала арабов. Но на них производила большое впечатление военная доблесть, а в этом перед парнями Моше Даяна можно было снять шляпу. Настоящие солдаты, голыми руками не возьмешь, совсем как фрицы или япошки, и дрался ты с ними или нет, не имеет значения, все равно ты их уважаешь. А вот кого не будешь уважать никогда, так это америкосов, толстых, розовых, изнеженных придурков, для которых идеальная война – это то, что они показали в Хиросиме: они сверху кидают бомбы и стирают все в порошок, сами при этом ничем не рискуя.

Кроме вермахта и ЦАХАЛа, предметом обожания Генки и его разношерстной когорты был фильм, который постоянно крутили в Харькове все эти годы, и они всей компанией ходили на него по десять и двадцать раз: «Искатели приключений» с Аленом Делоном и Лино Вентурой. Иностранные фильмы и, в частности, французские, были тогда новым явлением, связанным с эпохой Хрущева. Все знали, кто такие де Фюнес и Делон, а десять лет спустя – Пьер Ришар, обаятельный человек, который до сегодняшнего дня в самых дальних уголках бывшего Союза воспринимается как божество и никогда не отказывается принять участие в съемках в Грузии или в Казахстане в качестве приглашенной звезды. Первая сцена «Искателей приключений», где Делон пролетает на самолете под Триумфальной аркой, вдохновила Эдуарда и Генку на одну из самых капитальных глупостей, когда они, пьяные вдрызг, что случалось частенько, попытались угнать самолет-развалюху, подняв его в воздух со взлетной полосы военного аэродрома. Забава не обернулась серьезными неприятностями лишь потому, что поймавшие их охранники восприняли все как шутку и, растрогавшись, выпили с несостоявшимися угонщиками по стаканчику, чтобы их утешить. Помню, я был точно так же растроган, когда мои сыновья шести и трех лет решили бежать из дома с зонтиком вместо дорожного посоха и котомкой из носового платка.

Так протекает жизнь Эдуарда. Он шьет брюки, пишет стихи, тусуется с Генкой и его компанией, облачившись в один из своих красивых, собственноручно сшитых костюмов. Предмет его особой гордости – пиджачная пара шоколадного цвета с золотой искрой. Он регулярно делает гимнастику – упражнения для брюшного пресса и отжимания, тело у него мускулистое и загорелое круглый год: матовая кожа прекрасно держит загар даже зимой. Однако он дорого бы дал, чтобы быть хоть на несколько сантиметров выше, не носить очков и спрямить слишком вздернутый нос: тогда он был бы похож на Делона, которому пытается подражать, стоя перед зеркалом. Когда он оставляет Анну слишком надолго, она не выдерживает и отправляется на поиски. Чаще всего обнаруживает его в буфете зоопарка и тут же начинает шуметь и ругаться, не стесняясь присутствующих, обзывая Эдуарда молодым негодяем: так впоследствии он назовет свой роман, описывающий этот период жизни. Подобные сцены унизительны для него и забавны для приятелей. Они потешаются над толстым задом и сединой его любовницы, которая весит в два раза больше Эдуарда и могла бы быть его матерью. Он же, чтобы спасти лицо, возражает, что использует ее и вообще живет у нее на содержании. Однажды он даже уверяет, что она ради него принимает клиентов: по его понятиям, лучше быть начинающим сутенером, чем приличным мальчиком.

9

По мнению самого Эдуарда, хроника советской жизни в восьмидесятых годах была бы неполной без упоминания о КГБ. Прочтя такое, западный читатель вздрогнет, подумав о ГУЛАГе, карательной психиатрии и прочих ужасах, даже не подозревая, что и этой конторе случалось работать спустя рукава. А если бы харьковские «органы» проявили в отношении нашего героя больше рвения, то его жизнь и творческая судьба могли бы получить совсем другой и, как ни странно, более благоприятный оборот. История была следующая.

Художник из их компании по фамилии Бахчанян, в просторечии Бах, познакомился с проезжим французом, который подарил ему джинсовую куртку и несколько старых номеров журнала Paris Match. А по тем временам, уже после падения Хрущева и прихода к власти тройки Брежнев- Косыгин-Громыко, это считалось преступлением, и довольно серьезным. Любые контакты с иностранцами были запрещены: считалось, что посредством книг, пластинок и даже одежды они насаждают здесь опасную западную заразу, а кроме того, могут вывозить за рубеж диссидентские тексты. Выйдя из гостиницы, где жил француз, в джинсовой куртке и с пластиковым пакетом, где лежали номера Paris Match, Бах заподозрил, что за ним слежка. Он зашел к Анне и Эдуарду и рассказал о своих опасениях. Едва они успели спрятать куртку и журналы в сундук и Анна уселась на него своей монументальной задницей, как к ним постучал чекист.

Эдуард открыл дверь и внимательно оглядел пришедшего: седеющий блондин с фигурой бывшего спортсмена, давно махнувшего на себя рукой. Дома, должно быть, немолодая жена и двое-трое неказистых детей, которым не на что особо рассчитывать в жизни, одним словом, коллега и товарищ по несчастью бедняги Вениамина. Не они, а скорее он, при виде книг и картин, почувствовал неловкость из-за того, что грубо ворвался к людям искусства. Пришедший догадывается, что хозяева ведут жизнь более увлекательную, чем его собственная, и, возможно, это его раздосадовало, хотя по натуре он человек не злой. Он начинает искать, ведь это его ремесло, но делает это без особого рвения и, похоже, так и уйдет ни с чем. Вот он уже вышел на лестницу, в последний раз оглянулся, и тут его осенило. Все время обыска Анна продолжала сидеть на сундуке. Чекист просит его открыть. Он настаивает, Анна отказывается, причем с таким пафосом, как будто гестапо требует от нее выдать партизанскую агентурную сеть. В конце концов она сдается. Тайна раскрыта, сокровища конфискованы.

За эту историю Анна и Эдуард получили суровое предупреждение, а Бах предстал перед «товарищеским судом» завода «Поршень». Товарищи, выступив в роли критиков, объяснили художнику, что такие картины, как у него, мог бы нарисовать и осел, если к его хвосту привязать кисть, и, чтобы вернуть заблудшую душу в лоно фигуративного искусства, отправили подсудимого на месяц на стройку – копать ямы, после чего захолустные, вышедшие из моды абстракции его волновать перестали. Вывод Эдуарда: если бы харьковские