Рано утром прибежал к Фаусекам:
— Послушайте, в России появился первоклассный писатель! Так хорошо мне, точно нарыв прорвался!
Собрались литераторы, читали новый рассказ Лескова. Гаршин ворвался в комнату — возбужденный, сияющий. Таким его давно не видели.
— Разве можно сейчас что-нибудь читать, кроме «Степи»! Такого у нас в литературе еще не было!
В субботу он неожиданно появился у Ярошенко. Говорил только о «Степи». Повернулся к Михайловскому:
— Вот вы, Николай Константинович, возлагали на меня большие надежды. Я их не оправдал. И все же могу умереть спокойно. Теперь все надежды наши оправдает один писатель — Антон Чехов.
Фонари тускло желтели в тумане. Пахло холодным сырым камнем. Черные громады домов подступали с боков, нависали над головой. Они грозили расплющить, раздавить. Гаршин брел домой по пустынным ночным улицам.
…Прожита жизнь. Да не одна. Он всегда стремился отдавать долги. И всегда платил дорогой ценой. Мысль, биение сердца, слово сливались воедино, рождая всякий раз новую жизнь. И каждая из этих жизней была его.
Он был раненым солдатом, в муках отвергшим войну. Безумцем, уничтожавшим цветок зла. Путевым обходчиком, который смоченным в своей крови платком хотел остановить несущийся в катастрофу поезд.
Это очень трудно — выплеснуть на бумагу то, о чем нельзя молчать, но о чем молчать легче, чем говорить. Боль души, крик сердца, мысль, упрямой, беспощадной птицей клюющую мозг.
Рассказы жили внутренней жизнью. Они обходились без умело построенного сюжета, не пленяли глаз тонко подобранной цветовой гаммой. Из всех видов оружия художника он избрал уголь. Скупой и выразительный.
Каждый рассказ был Ъб одном и самом главном. Простые и ясные сюжеты не замечались. Герой сталкивался со своим обыкновенным происшествием, открывал за ним всю большую, трудную, неустроенную жизнь и думал, думал, думал…
Рассказы вырывались монологами — горячими, тревожными. Портреты-монологи, как полотна Ярошенко. Но в каждом портрете его, Гаршина, черты.
Так не писали прежде. Это было новое, свое. Радовало — собственной тропкой шел он в литературе. Но хотелось большего. Не «стихотворений в прозе». Рассказа не о себе. О других. Многофигурной композиции. Эпического. Тоже нового и своего. Он искал путей к нему. Не нашел. А долго ли еще идти?.. Нашел Чехов. Эпической оказалась не любовная история с кровавой развязкой, а простая история о мальчике Егорушке, который едет по степи и встречает разных людей. Как хорошо, что есть Чехов!
«Дорогая мама, я через несколько дней уезжаю и прошу Вас позволить мне прийти проститься».
Екатерина Степановна позволила.
…Репин встретил Гаршина в Гостином дворе-. Радостно схватил за руку. Заговорил о новой вещи Короленко. И тут заметил, что у Гаршина слезы на глазах.
— Что такое? Что с вами, Всеволод Михайлович?
— Да ведь я с ума схожу! О, если бы нашелся друг, который покончит со мной, когда я потеряю рассудок!
— Отдохнуть бы вам надо. Уехать куда-нибудь.
— Да, да, мы уезжаем на днях в Кисловодск. Николай Александрович Ярошенко дает нам дачу.
— Вот и превосходно.
— Нет! Нет! Я нигде не найду покоя! Я вчера с мамашей имел объяснение. Она так оскорбила меня, Надежду Михайловну.
— Ну что вы, Всеволод Михайлович! Сгоряча чего не бывает!
— Да ведь она меня прокл… Я бы выдержал, выдержал!.. Но она Надежду Михайловну оскорбила таким словом, которого я не перенесу…
Гаршин рыдал.
18 марта Гаршин с женой были у доктора Фрея. Гаршин просил оставить его в лечебнице. Фрей отказал: «Незачем! Незачем! Уезжайте на Кавказ». Когда посетители ушли, ассистентка спросила:
— Может быть, Гаршина стоило поместить в лечебницу?
Фрей замахал руками:
— Что вы! Что вы! Он же вот-вот с собой покончит!
— Тогда тем более это надо было сделать! Фрей вспылил:
— Я не желаю, чтобы в моей больнице кто-нибудь кончал самоубийством!.. Пусть едет в Кисловодск.
Вещи были уложены.
Рано утром Гаршин тихо вышел на лестницу.
Мутный мартовский рассвет просыпался над городом. Гаршин посмотрел наверх: окно, зачем-то прорубленное в крыше, тускло светилось. На сером фоне стекол мрачно чернела решетка рамы. Как в оранжерее! Бежать надо отсюда!.. Испуганно побежал вниз… Голова закружилась. Остановился… Глянул в лестничный пролет… А что, если?.. Знал, что этого нельзя, не нужно делать… И перелез через перила…
Наступило девятнадцатое марта восемьдесят восьмого года — рядовой будничный день.
В ресторане Донона сдвигали столы — зал готовили для традиционного товарищеского обеда воспитанников Первого кадетского корпуса.
Итальянский тенор Пиццорини еще похрапывал в роскошной кровати. Вечером ему предстояло покорить Петербург.
А полуголые мальчики на стекольных заводах уже метались у жарких печей. И «глухари» уже забрались в котлы, подставили грудь под удары.
Прожита жизнь.
Вцепившись пальцами в железные прутья перил, Гаршин висел над пропастью.
…Однажды в Киеве он стоял над Днепром. Кто-то тронул его за плечо. Обернулся. Перед ним девушка — тоненькая, в белом платье.
— Вы Гаршин?
— Да.
— Вы любуетесь Днепром?
— Любуюсь. Он прекрасен!
— Это оттого, что вы сами прекрасны!.. Вспомните обо мне когда-нибудь…
И скрылась.
Разжал пальцы…
«Лицо почти героическое, изумительной искренности и великой любви сосуд живой».
