тогда ей делать? Прочь, прочь эти мысли! Он обещал — и должен был хотя бы приехать — и объясниться с ней!
— Падре, я думаю, что должна поехать ко двору под именем Мари-Доминик де Руссильон, — наконец, сказала она. — Надеюсь, мое появление без приглашения их величества не сочтут слишком большой дерзостью. Только в Париже я смогу выяснить все о своем супруге — кто он, и что заставляет его находиться там. («Или кто.» — добавила Дом про себя). — Я узнаю его имя, узнаю, что он за человек. И тогда смогу открыться ему. У меня есть его кольцо… и брачный контракт. А у него должен быть перстень, который отвез ему тогда граф де Брие.
— Да, пожалуй, это будет правильно, — медленно сказал отец Игнасио. — Терпение и мужество, дочь моя! Ты не должна слишком торопиться с объявлением своего теперешнего имени и титула. Я дам тебе с собой оба контракта — тот, что герцог подписал, с именем Мари-Флоранс, — он может тебе пригодиться, — и новый, который я составил после его отъезда в Каркассон — с твоим именем.
И капеллан достал из резного бюро оба документа. На подписанном герцогом контракте стояла уже знакомая Доминик монограмма — сплетенные в изящном росчерке пера буквы «N» и «R».
Доминик начала собираться в путь. Она старательно гнала от себя все дурные мысли; впрочем, в суете сборов было особенно не до размышлений. Неожиданно пришедшее в замок письмо оказалось как нельзя кстати. Его привез в Руссильон гонец с двумя сопровождающими. На синем его плаще красовались золотые королевские лилии.
Преклонив перед Доминик колено и протягивая ей свиток пергамента, украшенный большой красной печатью, курьер произнес:
— Госпожа Мари-Доминик де Руссильон! Наш король Людовик и его мать, королева-регентша Бланш де Кастиль приглашают вас ко двору!
Дом не верила своим ушам. Но нет; в бумаге было ясно сказано — «Приглашается… Мари-Доминик де Руссильон… В качестве придворной дамы вдовствующей королевы.»
Неожиданная удача! Теперь она имела полное право явиться ко двору! Правда, как придворная дама. Конечно, это звание весьма почетно. Но все равно — быть зависимой от кого бы то ни было, пусть и от самой королевы…
И все-таки это было лучше, чем появиться в Париже без всякого приглашения. «И ведь это ненадолго, — утешила себя девушка. — Как только я найду своего мужа и мы объяснимся, мне не нужно будет никому прислуживать! Я буду герцогиней. Почти принцессой! Выше многих придворных дам!»
Странно только, что король с королевой вдруг вспомнили о ней, живущей в такой дали от столицы, ничем не напоминающей их величествам о своем существовании. Именно о ней, а не о Флоранс, или Николь. Она еще раз пробежала глазами по бумаге. Нет, в грамоте стояло только её, Мари-Доминик, имя. Впрочем, об этом задумываться было некогда. Она едет — и как можно быстрее!
Дом решила взять с собой Пьера и Филиппа, а также кого-нибудь из замковых девушек в качестве камеристки.
Но тут ей в ноги бросилась Элиза и стала умолять не оставлять ее в Руссильоне.
— Госпожа! — плакала старая кормилица, — разрешите мне поехать с вами и с моим сыночком Пьером! А этой, как его… камелисткой… возьмите мою младшенькую, Адель!
У Элизы было четверо детей, причем двое младших — Адель и Леон — от покойного Роже Ришара. Старший ее сын, погибший при Безье, был ровесником Мари-Флоранс, а Пьер — ровесником Дом; так получилось, что Элиза была кормилицей и Фло, и Доминик.
Доминик не смогла отказать своей кормилице; Адель была пятнадцатилетняя приятная и расторопная девушка, и юная графиня велела собираться в дорогу и ей, и Элизе.
Замок оставался на попечение отца Игнасио. Впрочем, Дом была уверена, что в её отсутствие все здесь будет в порядке. Капеллан был строг, но справедлив, и вся челядь слушалась его беспрекословно.
И вот паланкин графини де Руссильон, украшенный на дверцах красными гербами, ждал у ворот замка. Элиза, Адель и Доминик сели в него. По бокам носилок гарцевали нарядно одетые Филипп и Пьер; к задку паланкина были привязаны вьючная лошадь и кобыла Снежинка. Четверо сменных носильщиков верхом замыкали отряд.
В Париж, в Париж! — стучало сердце Дом. — К герцогу Черная Роза!
4. Сдержанное обещание
В то время, как паланкин графини де Руссильон, покачиваясь, преодолевал первые лье на север по дороге в столицу, навстречу ему по той же парижской дороге, но на юг, скакали два закованных в латы рыцаря.
Один из них, повыше ростом и стройнее, в богатых доспехах с чернеными серебряными вставками и темно-синем плаще, ехал на прекрасном гнедом берберийском жеребце. Его спутник был невысок, очень широк в плечах и довольно грузен; его латы были не такие дорогие, а конь под ним был тоже массивный и коротконогий, немецкой породы.
Однако, встретиться рыцарям и носилкам было пока не суждено. В трех лье от Руссильонского замка от основной дороги шло ответвление влево. Тут-то двое всадников и остановили коней.
— По-моему, это здесь, Этьен, — сказал дворянин в синем плаще; а рыцарь явно был дворянином, и не простым, — так как его спутник ответил:
— Похоже, монсеньор.
— Этьен, у меня сжимается сердце! Когда я узнал, что она сделала… Как она могла? Зачем? Ведь я послал два письма графу Руссильону, сообщая, что я жив! Одно — из Тулузы, второе — из Парижа.
— Гонца могли убить. Время неспокойное.
— Нет; письма отвозил Франсуа и, по его словам, передавал лично в руки графу.
— Не доверяю я этому вашему Франсуа, вы уж простите за мою нормандскую грубую откровенность! У него такая физиономия…
— Я сужу о людях по делам, а не по лицам, барон де Парди! — довольно резко прервал его дворянин в синем плаще. — Франсуа мне верен; он спас мне жизнь.
— Я слышал об этом, — ответил барон. — Только что-то эта история кажется мне немного подозрительной… С чего бы у вас заклинило меч в ножнах? Разве ваши оруженосцы плохо смотрели за ним? Ну нет, и мой племянник Жерар, и Жан-Жак — упокой, Господи, их души! — были весьма старательны. А тут — самая сеча, а вы оказываетесь безоружны. И Франсуа дает вам свой клинок…
— Этьен! Давай не будем об этом. К чему эти нелепые подозрения? Я думаю вот о чем — не скрыл ли, по какой-то причине, сам граф эти письма от Мари-Флоранс?
— К чему ему это было нужно? Вы женаты на его дочери… он сам, как вы рассказывали мне, выбрал её вам в жены.
— Не понимаю! Что же произошло? Когда я лежал тяжело раненный в Тулузе и послал первое письмо — я так надеялся, что жена приедет ко мне! Мне стало бы легче, намного легче, Этьен; и я бы быстрее поправился. Если б даже она просто сидела рядом… Держала меня за руку… Какое это было бы счастье для меня!
— Вы, кажется, почти влюблены, — осторожно заметил де Парди.
— Влюблен? Да, ты прав, я был на пути к этому. Я редко, увы, вспоминал о ней… Но, когда это случалось, в затишье перед битвой, или на привале, — я сразу видел перед собою ее стройную фигурку, гордую осанку, темно-рыжие волосы, ее васильковые глаза. Таких синих глаз я никогда не встречал! — Он тяжело вздохнул и продолжал: — А потом пришло сообщение о болезни короля Людовика в Оверни, и я помчался туда, и застал его уже при смерти. Пока мы перевезли тело усопшего в Париж, потом — похороны в аббатстве Сен-Дени… Второе письмо в Руссильон я послал как раз во время подготовки к похоронам короля. Я был уверен — и граф, и Мари-Флоранс знают, что я жив, и она ждет меня; ведь я обещал ей вернуться! И вот, наконец, — мы едем с тобой в Руссильон, к моей жене; и встречаем в пути на парижской дороге барона де Моленкура. И он сообщает, что виделся с графом де Руссильон; и что его старшая дочь
