воспоминаний. Названная «Далекое близкое», она была почти готова к изданию в 1916 году. Художник отобрал для ее иллюстрирования много рисунков из альбомов. Но потом издание приостановилось, рисунки наследниками Репина были распроданы, и сохранился только пробный типографский макет книги с оттисками иллюстраций. Позднейшие издания книжки пришлось выпускать без художественного оформления.
Репин сам отбирал из альбомов рисунки, которые лучше всего дополняли рассказы о его долгой жизни. Зарисовки эти служили как бы графическим дополнением к его дневниковым записям, напоминали о самом дорогом, самом близком.
В числе других старый художник нашел и тонкий девичий профиль «с горбочком». Несколько десятков лет прошло с юношеской поры, а при взгляде на этот рисунок воспоминания хлынули так неудержимо, что рука сама потянулась к бумаге и написала вдохновенное стихотворение в прозе о первой юношеской любви.
Чистые, пылкие строки.
«Дивная погода! Жаркий полдень. Теплый, душистый, упоительный май. Пышно развернувшийся фруктовый сад весь перепутан тучными кустами цветущей сирени. Тяжелые букеты лиловых ветвей, кроме своего собственного вечно юного аромата, опьяняли едким запахом зеленых металлических жуков… Я был влюблен до корней волос и пламенел от страсти и стыда… В этих кустах я ждал: сейчас появится предмет моих самых тайных и самых страстных мечтаний. Теперь ей уже двенадцать лет. Давно уже я задыхаюсь при встрече с этой девочкой, я замираю весь каждый раз с тех пор, как увидел ее в первый раз еще семилетней, маленькой… В красивом глянцевитом разрисованном конверте у меня давно уже собрано много печатных чувствительных стишков для нее.
Вот один из них:
Ах, вот она идет… Во всем летнем, освещенная рефлексами солнца от цветов сирени, она направляется сюда. Я прячусь слегка за густую ветку… Сердце у меня так забилось, что я уронил свой приготовленный конвертик, наполненный, кроме стишков, билетиками еще и маленькими картинками. Шатаясь, я схватил ее за руку и в тот же момент бросился подхватить мой пакетик; он рассыпался. Надо же его собрать, чтобы отдать наконец. (Ведь этот конвертик однажды попал даже в руки моему учителю. Как я не умер тогда от позора?)
Она помогла мне собрать мое подношение…
— Что это? — спрашивает она.
— Это я вам, возьмите на память, после прочтете.
Она спрятала и стала освобождать свою руку, которую я давил изо всей силы; я понял это только сейчас — до боли и злости в себе… Мною овладел вдруг страх перед нею… Я не знал, что мне делать.
Огонь внутри сжигал меня. Остолбенев, я горел и задыхался.
Раздались веселые голоса ее сестер; нас звали на качели.
— Пойдемте на качели, — сказала она; лицо ее пылало, и серые острые глазки слегка прищурились весело. Какой у нее носик, носик с горбочком… О!»
Надей звали девочку, которая в раннем детстве вызвала у Репина такое острое чувство влюбленности. В семье Полежаевых было четыре дочери, они жили одно время у Репиных. Тогда-то мальчик, «краснея, задыхался» при встрече с Надей, тогда восхищался ее носиком «с горбочком» и прической, как у статуи. «Я отворачивался или уходил, потому что меня обуревала страсть ринуться к ее ногам», — вспоминает Репин.
Восхищение акварельными красками и красотой девочки были самыми острыми чувствами, испытанными Репиным в детстве.
Искусство Репин любил преданно, самозабвенно. Он был человеком эмоциональным, увлекающимся и язычески благоговел перед женской красотой, так же ослепленно влюбляясь в зрелые годы, как и в раннем детстве. Много мук и счастья принесла художнику эта особенность его натуры.
Летом, приехав в родной городок возмужалым художником, Репин вновь встретился с Надей Полежаевой. Она уже была сельской учительницей. В память об этой встрече остался тонкий девичий профиль, рисунок, который так взбудоражил воспоминания Репина. А рассказ о первой любви он включил в главу своих воспоминаний, которая называлась: «Мои восторги».
НЕИСТОВЫЙ КРИТИК
Маленькая статуэтка, вырезанная из дерева, изображает бедного еврея-портного, вдевающего нитку в иголку. Он сидит у раскрытого окна, погруженный в свое занятие.
Лохмотья спадают с плеча этого изнуренного человека. Лицо, руки, изломанная рама окна в жалкой хижине. Ничего больше нет в статуэтке. Но зрители, приходящие сейчас в Русский музей, подолгу останавливаются возле нее.
Она помещена в одном из репинских залов музея. Друзья неразлучны и поныне, творчество одного неотделимо от другого.
Для нашего современника скульптура М. Антокольского — живая иллюстрация истории, дней минувших. А когда-то она послужила поводом для жарких споров и была названа в числе первых произведений нового, демократического направления в русском искусстве. Так сказал о ней Владимир Васильевич Стасов — горячий поборник нового искусства. Он очень чутко относился ко всему неожиданному, чем удивляли молодые художники. Бывая на академических выставках, он увидел там первую скульптуру М. Антокольского, увидел и восхитился. И, как всегда, в большом экстазе поведал о своем восхищении читателям петербургских газет.
Обрадованный автор скульптуры наутро прочитал вместе со всеми такие многозначительные строки:
«В первый раз появляющийся ученик Академии, некто г. Антокольский, выставил вещицу, резанную из дерева, небольшую по объему, но стоящую многих больших картин и скульптур… Таких вещей еще, кажется, никто до сих пор не пробовал делать, нашим скульпторам все некогда было заниматься такими пустяками, как жизнь и правда, им надо было парить в заоблачных пространствах, в аллегориях и идеалах».
Сам Антокольский и не придал значения своей статуэтке. Он вырезал из дерева то, что очень часто видел и хорошо знал. Он показал всем человека, за которого у него болело сердце.
Ему казалось удивительным, что эта маленькая скульптура была так восторженно принята критиком, о котором в ту пору ходили самые разноречивые толки. Считали, что Стасов ниспровергает основы искусства, поносит Академию за ее рутинерство, отвергает Аполлона и всю антику, признает только то, что идет от жизни. В художнике Стасов будил борца. И он, знаменитый Стасов, написал о его старом портном такие проникновенные слова.
Антокольский выбежал на улицу и купил сразу шесть номеров «Санкт-Петербургских ведомостей», хотя отдать за них целых шестьдесят копеек для него было большим лишением.
Однажды в сентябре 1869 года Антокольский сказал Репину, что знаменитый критик хотел бы познакомиться с его товарищами. Это известие обрадовало и обеспокоило. Репину Стасов казался пока
