ярмарку в Чигирин и здесь вижу группу косарей — молодец к молодцу, лежат все на животах в ожидании найма… Эту группу я взял для этюдов. И отсюда почерпнул немало типов для картины».
В Качановке Репин писал самого хозяина имения Тарновского. Этот этюд, а также черты, увиденные у других людей, создали впоследствии образ атамана Серко.
Репин алчно зарисовывал в свои альбомы старинное оружие из коллекции Тарновского; он всегда любил прихватить от натуры с запасцем, чтобы, когда надо, не искать вновь. Пусть лучше останется неиспользованным.
Альбомные наброски Репина разошлись после его смерти по всему свету. Среди них были рисунки- шедевры. Об одних репинских альбомах можно было бы написать интереснейшую монографию.
Поездка на Украину так обогатила художника, что осенью он с новым жаром принялся за картину. Она поглотила его целиком, Репин даже не отвечал на письма друзей и провел почти две недели в экстазе творчества, спеша перенести на холст впечатления, полученные в поездке.
Потом уж, очнувшись от этого творческого запоя, он написал Стасову:
«До сих пор не мог ответить Вам, Владимир Васильевич, а всему виноваты «Запорожцы», ну и народец же!! Где тут писать, голова кругом идет от их гаму и шуму… Вы меня еще ободрять вздумали; еще задолго до Вашего письма я совершенно нечаянно отвернул холст и не утерпел, взялся за палитру, и вот недели две с половиной без отдыха живу с ними, нельзя расстаться — веселый народ!..
Недаром про них Гоголь писал, все это правда! Чертовский народ!.. Никто на всем свете не чувствовал так глубоко
Да где тут раздумывать, пусть это будет и глумная картина, а все-таки напишу, не могу».
Художник жил среди созданного им веселого народа. «Гам и шум» их утомлял его голову. Он забывал, что это живопись.
В каждом новом знакомом Репин искал и выбирал интересные для себя черты. Познакомился с Маминым-Сибиряком. Писатель рассказывает в письме об этой встрече:
«Интереснее всего мое знакомство с Репиным, у которого я был в мастерской, и он рисовал с меня для своей будущей картины «Запорожцы» целых два часа, — ему нужно было позаимствовать мои глаза для одного, а для другого веко глаза и для третьего запорожца поправить нос».
В другой раз Репину надо было «позаимствовать» приглянувшийся ему у одного знакомого затылок. Но обладатель этого затылка почему-то упорно не хотел позировать. Тогда Репин схитрил, напросился к нему в гости, сделал вид, что интересуется его коллекцией старинных монет, а сам тем временем сделал нужную зарисовку.
Пригодилась и маска, снятая с улыбающегося художника Мартыновича. Какие-то черточки ее легли в основу лица молодого улыбающегося бурсака.
Картина писалась долгие годы. Но Репину все еще не хватало натурных наблюдений. И уже летом 1888 года он едет на Кубань, выискивая там типы казаков — потомков ушедших сюда запорожцев после ликвидации Запорожья Екатериной II. На этот раз он совершил это путешествие с сыном Юрием.
Снова этюды, этюды, зарисовки, наброски… Полные альбомы привез и на этот раз Репин, чтобы после долгих трудов поставить, наконец, под картиной свою размашистую подпись.
Картина очень быстро завоевала широкую популярность. В ней каждый мог прочитать мысль художника. Вот люди, которые живут, не зная никаких ограничений кастовости — дружно, тесно. Никто не властвует. И даже атаман Серко, сильная, мужественная фигура, вылепленная очень вдумчиво, не выделяется из общей среды. Он вместе со всеми заодно. Он и посмеется с народом, он и поведет свою слитную братию в поход, спросясь ее совета, ничего не решая один.
Можно без конца разглядывать хохочущих участников этой веселой компании, сочиняющей ответ султану. У каждого свое неповторимое лицо, но все они вместе — одно слитное целое. Они крепко сплелись друг с другом за этим простым столом в сумеречный час догорающего дня. Единая крепкая сила, живущая без оков, притеснения, — настоящее равенство, о котором так тосковал Репин.
Картина эта — гимн вольности.
Долго работая над своими «Запорожцами», все глубже проникая в украинскую старину, Репин никогда не погрязал в национализме. Эта прекрасная черта была вообще свойственна великому художнику. В каждом народе он умел видеть его красоту и неповторимость и был абсолютно лишен каких бы то ни было расистских пристрастий. Он мог упиваться поэзией Гейне и музыкой Бетховена, мог с упоением плясать украинские танцы и петь белорусские песни, мог восторгаться героическим подвигом еврейского юноши, отдавшегося служению революции, мог преклоняться перед талантливостью французов, испанцев и англичан. Он был подлинным интернационалистом в самом широком и глубоком значении этого слова. Он оставался им даже в пору самого разгула черной реакции и расцвета русского шовинизма.
Интересно припомнить в этой связи, с каким возмущением вступился Репин за своего друга М. Антокольского, как защищал его от разнузданной травли, поднятой реакционной газетой «Новое время»!
Из-за болезни Антокольский вынужден был жить за границей, но и там творил для родины и в 1893 году задумал устроить в России выставку своих работ.
Отправляя из Франции в Петербург свои лучшие скульптуры, Антокольский писал вице-президенту Академии художеств И. И. Толстому:
«Скоро прибудут к Вам мои духовные дети, которых и вручаю Вам и прошу Вашего покровительства. Скажу только одно: вся моя горечь, все мои радости, все, что вдохновляло меня, что создано мной, — все это от России и для России!»
Но, зная, как сильна тогда была реакция на Руси, Антокольский опасался, что не минет его чаша страданий. И он не ошибся.
Много теплых, похвальных слов было сказано в печати о работе талантливого соотечественника. Но в газете «Новое время» редактор Суворин опубликовал пасквиль, принадлежащий продажному перу некоего «Жителя». Это был лишь первый сигнал к тому антисемитскому визгу, который затем поднялся в реакционной печати.
Многие писатели и журналисты печатно высказали свое возмущение. Репин написал два резких письма редактору «Нового времени» Суворину, в которых каждое слово дышало оскорблением за друга, за родину, где возможен такой откровенный разгул антисемитизма. Он возлагал на редактора всю тяжесть ответственности за статью, напичканную неприличной руганью пьяного из кабака.
Среди репинских близких друзей были люди самых различных национальностей, и он до конца дней своих сохранил уважение к их привычкам, обычаям, гордости, возмущаясь против всякого проявления национализма.
Поэтому можно понять горячность, с какой Репин ответил на предложение Яворницкого написать картину о заговорщицких планах Мазепы, о его намерении разгромить армию Петра Великого, разделить Россию между Швецией и Польшей, а царскую корону снять с головы Петра и надеть на голову шведского короля Карла XII.
Разговор этот происходил во время дружеского ужина «Украинского землячества» в ресторане «Большой медведь». Вечер прошел хорошо: болтали, выпивали, играли на кобзе. А потом поднялся Яворницкий и предложил Репину этот сюжет для картины. Репин вскипел, как только мог он, при всей вспыльчивости и невоздержанности натуры. Он сказал запальчиво:
— Дмитрий Иванович! Я вижу, что вы, поживши в Варшаве, ополячились, окатоличились, возлюбили польских панов, а вместе с ними такого, в сущности своей, поляка, как Мазепу, такого ненавистного мне человека. Писать Мазепу я не буду. Я напишу гетмана Хмельницкого.
Вскоре Яворницкий, несмотря на резкий отказ Репина, напомнил ему в письме о сюжете,
