священник порывается что-то сказать, торопливо добавил: — Да ведаю я, что смерти не боишься, но глупо сие. Лучше помолчать чуток, тогда он в поруб посадит, к дружинникам Константиновым, кои ему верны остались. Не лучше ли вместо смерти мученической у воев храбрых и князю своему преданных дух поддержать?
— Кто же ты, годами младень, а речами муж, сединами убеленный? — спросил ошарашенный отец Николай, мгновенно осознавший всю правоту, а главное, глубинную мудрость слов своего конвоира.
Но к этому времени они уже миновали бурлящую толпу, изрядно приблизившись к княжескому подворью, и юноша вместо ответа лишь заговорщически приложил палец к губам.
Священник выполнил рекомендацию дружинника не без внутреннего сопротивления, ибо сказать хотелось многое, но… дружинник и впрямь был прав — чем попусту гибнуть, лучше попасть в поруб и принести страждущим слово утешения.
Однако, несмотря на все мысленные увещевания, которые он адресовал самому себе, совсем промолчать у него не вышло.
Хорошо хоть, что он сумел удержать себя от прямых обличений, а ведь несколько раз порывался, стоя у княжеского крыльца и глядя на Глеба, выпалить все, что думает об этом злодее, а потом пускай убивает или отдает на растерзание своему палачу.
Да, будет мучительная смерть, ну и что? Безмерная усталость, мутной, грязной водой безверия в добро и справедливость захлестнувшая тот крохотный огонек надежды, который сумел разжечь ярким пламенем Константин, все время подталкивала его на безрассудство.
Получается, что не только в глубоком, насквозь материализованном двадцатом столетии, но и здесь, в Средневековье, творится одно и то же.
Ликуют негодяи, радуются злодеи, примеряют на себя великокняжескую шапку братоубийцы, а добрые люди должны и тут страдать и мучиться.
Так не лучше ли сразу покончить счеты со всем, что так терзает его душу, и неужто вечный сон не стоит самой что ни на есть мучительной боли, предшествующей ему?!
Но отец Николай, привыкший не потакать собственным слабостям, а выкладываться для других, всякий раз в душе ругал себя за эдакий пессимизм, недостойный не то что священника, а и просто доброго христианина.
Намек Глеба он понял и хотел было возмутиться, но тут ему пришло в голову, что, значит, его поместят близ Константина, и обрадовался, посчитав, что это награда от всевышнего, ибо на такую удачу даже не рассчитывал.
В самый первый миг он едва-едва узнал его, настолько исхудал и осунулся ожский князь, полулежащий у стены. Пока самого отца Николая приковывали, тот не издал ни звука, то ли находясь в полубессознательном состоянии, то ли экономя силы, то ли… не желая, чтобы палач князя Глеба услышал лишнее.
Отец Николай терпеливо молчал до тех пор, пока не вошла Доброгнева. Заметив, как Парамон навострил уши, внимательно следя, будет ли говорить со своим бывшим хозяином девка-лекарка и о чем именно, он недолго думая от всей души затянул псалом.
По сути, он его не пел — вопил что есть мочи, мысленно прося у бога прощения за использование стихов из Священного Писания в столь низменных целях.
Кат князя Глеба недовольно морщился, поглядывая на отца Николая, но заткнуть рот духовной особе не решился.
Затем лекарка ушла. Священник сразу умолк, нетерпеливо дожидаясь, пока кузнец закончит свой труд, заклепывая обе ноги отца Николая в грубые железные пластины, от которых к кольцу в стене тянулись изрядно поржавевшие тяжелые толстые цепи.
Парамон напоследок еще раз посоветовал священнику наставить князя на путь истинный и напомнил про обещание Глеба выпустить божьего служителя на волю и простить все его прегрешения, включая хулу на власть предержащую.
После этого он тоже удалился, предусмотрительно погасив оба факела.
Легкий испуг вошел в сердце отца Николая, лишь когда все вышли и помещение, и без того еле-еле освещаемое немилосердно чадящими факелами, погрузилось во тьму, а из угла, где лежал Константин, по- прежнему не доносилось ни звука.
— Княже? — с трудом выждав еще пару минут после ухода палача, тихонько окликнул Константина отец Николай. — Слышишь ли глас мой?
— Неужто и впрямь ты, отче? — хрипло пробормотал тот. — А я-то надеялся, что у меня глюки слуховые пошли. Ты чего так горланил-то?
— Здрав ты духом, княже, — обрадованно заговорил священник. — Бог даст, и вовсе оправишься. Видать, славным лекарством тебя Доброгнева попотчевала, храни господь ее душу.
— А ты-то какими судьбами здесь, отец Николай? Или ты на мою предсмертную исповедь явился?
— Ишь обрадовался, — неожиданно даже для самого себя ворчливо заметил Николай. — Погоди на тот свет торопиться. У тебя эвон сколь всего не завершено.
— Видать, не судьба, — отозвался мрачно Константин. — Другие за меня доделают.
— Негоже так-то, — мягко упрекнул его священник. — Сам, поди, ведаешь, сколь много на твои плечи возложено. И хоть тяжек крест твой, сын мой, но нести его надо, ибо за тебя под ношу твою никто плечи не подставит.
— Да уж, — согласился Константин. — Под такой груз свободного носильщика не позовешь.
— Вот-вот, — оживился отец Николай. — Коль доверили, стало быть, тащи сколько уж мочи есть. Придавит — так тому и быть, но сам тяжесть не скидывай, ибо грех великий.
— Ладно, куда я денусь, попробую, — равнодушно согласился князь, сразу предупредив: — Но учти, отче, сил моих осталось не так уж много, чую. А уж если он от угроз к делу перейдет, то есть к пыткам, так они и вовсе быстро закончатся.
— А что же ему надо от тебя? — спросил в свою очередь отец Николай.
Узник немного помолчал и нехотя ответил:
— Гранаты. Точнее, секрет их изготовления.
— Как же он узнал про них? — удивился отец Николай. — Или ты сам ему их показал?
— В Исадах мы, удирая от погони, взорвали три штуки. Только благодаря этому и ушли, — пояснил Константин.
— Да-а, — задумчиво протянул священник. — Ну что тебе сказать, сын мой. Бывают такие деяния, что потом их никакими молитвами не искупить. До самого смертного часа и перед богом, и перед совестью своей сознавать будешь, что свершил грех не просто тяжкий, а смертный, испугавшись мук телесных, ибо великое зло содеешь ты, коли Глебу-братоубийце про них поведаешь.
— Это точно, — вздохнул Константин. — Потому и молчу. Знаешь, отче, я ведь смерти особо и не боюсь, — невесело усмехнулся он. — Чего ее бояться, если все люди приговорены к ней, разве лишь с отсрочкой на неопределенное время. К тому же если в жизни не за что умереть, то не стоит и жить. А вот пыток, честно говоря, страшусь, отец Николай.
— А ты все время помни, что за земными муками тебе жизнь вечная откроется. А пострадавший за гробом соединит себя с праведными душами и обретет блаженство сладостное в кущах райских. Так что не мук телесных надлежит тебе опасаться, княже, а духовной гибели. Тогда уж ничто не спасет и не сохранит тебя ни на этом, ни на том свете. А может, и не только тебя, но и всех обитателей земли нашей.
— Наверное, ты прав, отче, — задумчиво произнес Константин. — Но все-таки как же глупо у меня получается. Воистину судьба лепит и мнет как ей заблагорассудится. Сколько уже раз со мною тут так было, что вроде бы и просчитываешь, и планируешь, чтоб не попасть впросак, а выходит… Едва начинает казаться, что выигрыш неминуем, на руках сплошь тузы, как она мешает карты, нахально заявляет, что теперь будет играть в шахматы, и сразу же объявляет мне шах.
— Ты про Исады? — уточнил отец Николай.
— И про них тоже, — не возражал Константин. — Там, конечно, вышло глупее всего. А уж эта темница просто окончательный итог. Коли не с того начал, стало быть, не тем и закончу. А обиднее всего, если погибли именно те, кого я должен был спасти. Вот это самое неприятное. Видать, промашку дали те, кто
