половине четвертого ночи, 42-й полк 13-й гвардейской дивизии. И как раз к нам сюда, мы держали берег внизу, немцы прямо над нами были. Кричали нам: «Песни давайте вместе петь», и прочее. Прямо на самой переправе, а они наверху были, нас поджали. Ну и где-то небольшую полосочку держали. 62-я армия Чуйкова В. И. была отрезана, тут только остатки были.
Когда первые переправились, меня тут представили командованию, а я уже кое-где ходил и город знал хорошо. С ним был начальник полкового СМЕРШа. И меня сразу сюда. Буквально через месяц я уже не сын полка был, а зачислен в штат. Так что призван я был раньше срока положенного — в 16 лет. Это с 15 сентября 1942 года. И до окончания войны я воевал сначала в полковой разведке, потом в армейской разведке, а потом уже и во фронтовой.
Полковая разведка ближнего боя. Задача какая была: я город хорошо знал и проводил бойцов, немцев обходили, под них подлазили и точки занимали.
Потом, когда укрепились тут наши, уже стал в разведке такой… У нас артиллерия и все было за Волгой, здесь только стрелковое оружие на руках было и все, ну, минометы небольшие, пулеметы. В городе, когда немцы вошли, то еще не было такого жесткого контроля — не было запретов, когда по городу ходить, а когда нет. Как и везде, было установлено: с 7 утра до 17.00 — передвижение, и то только у кого документы были. А если ночь — расстреливали сразу. А сперва легче было.
В документах есть, у меня из личного дела взято: мне пришлось за этот период больше 71 раза побывать в тылу у немцев. В ближней разведке, потом уже в дальней. Ну, ближняя разведка попроще, первый период особенно, когда приходилось в день по три раза побывать за линией фронта.
Задача — наблюдать, где скопления, где прорывается немец. Наши небольшие штурмовые группы уничтожали эти скопления, мешали, обстреливали. А связи не было, она плохая была. Там или там заметил, за полотном железнодорожным или где — бежал, говорил, и накрывали потом из-за Волги эти места. Это вот начало было. А потом уже посерьезней стало. Здесь уже и дальняя разведка, более продуманная. Спать приходилось очень мало. Горячую пищу я не видел, даже редко кипяток. В кармане был жмых — это когда масло с подсолнечника делается, вот остатки, или горчичный жмых. Да и солдаты все, которые здесь были, они вот этим питались, буквально до ноября. А потом уже немца начали давить, поджимать, и пошло питание, и поставлять стали, более-менее наладилось все.
Заедала вошь! Ну, она и потом и после войны. Я знаю, потому что пришлось еще в Бекетовке жить. До 1949 года не могло еще население вошь вывести! Ну, вот так все и ходили. Вот сейчас вспоминаешь: да как же я сумел это все? Черт его знает, видимо, это молодость, бесшабашность! Я и сейчас удивляюсь, как же я живой остался?
Был черный я, волосы, глаза, брови — меня все за цыгана принимали. А потом уже буквально к ноябрю 1942 года у меня уже седые виски были. Но некоторые говорят: «Да что там?!» А и страшно было, и боязно. Когда идешь, сперва какая-то безысходность, а потом как-то трезвеешь и головой думаешь.
Первые немецкие армейские части когда вошли в город, они более-менее были, и старые и молодые. Воду несешь с Волги спрашивают: «Куда идешь? Откуда идешь?» — «Вот, воду брал и несу» Ну, некоторые похулиганят — выльют: «Иди еще сходи, русь!» А некоторые напьются, некоторые смотришь даже: «Куришь?» — «Найн! Найн!» Кто-нибудь тебе еще сухарик даст. Разные были тоже немцы. Потом звереть стали, когда уже их спецорганы пришли, когда лагеря пооткрылись. Уже тут страшно стало проходить. Ограничение в движении стало.
Надо должное отдать — наши чекисты нас готовили, и в СМЕРШе которые были разведчики, контрразведчики, они в летах все были, опытные все. Когда ты возвращался, он только ложился спать, который тебя посылал: он не спал, а переживал, ждал… Это такая поддержка была, такая любовь! Вот была в воинских частях какая дружба среди солдат — ну, нет того сейчас, что раньше было. Командиры были, как отцы! Иногда забывались: «Батя!» Некоторые порывались и папой называть. Были одни сибиряки в 13-й дивизии, когда они тут сидели, мальчишки 18-ти лет пришли.
Я готовился, ночью меня должны были переправить в лагерь, а оттуда гнали население мирное, женщины, ребятишки, гнали на Калач и оттуда вывоз в Германию на работы, а Калач как перевалочный пункт. Мы долго готовили это мероприятие.
Я в центре-то все знал, как свои пять пальцев, а окраины города — нет, далековато это было — час дороги.
Немцы организовали, как мне потом пришлось разведать, аэродром, сейчас там наш военный аэродром. Немцы — они специалисты и сразу определили и розу ветров, подъем и защищенность и все прочее. И они его очень берегли. Нашим где-то удавалось пролетать, где это представляли, но они так сделали, что наши думали, что это ложный аэродром. У нас тоже за Волгой много ложных было, и у них тоже. И очень здорово было сделано под ложный аэродром, и мы особо не обращали на него внимания. А вот этот аэродром был в Мариновке, как я потом разведал. Их задача была — минирование Волги, недопущение переправы через Волгу, а тут буквально 5–7 минут лета. И они действительно не давали ничего — минировали — сколько наших подрывалось! Немцы торопились, поскольку, если замерзнет Волга, то тяжело тогда было бы.
Меня много готовили. Мальчишка был. Более-менее взрослому невозможно было сразу бы забрали, откуда да чего, а внимания мало на детей обращали. Все бежали от немцев, убегали — радовались, а я все время к немцам. И так уже влился. И тут уже на Дар-горе лагерь-пункт, переправили нас. Поскольку так не дойдешь и не доедешь, там патрули везде, я должен был идти на Калач, и примерно в районе (ориентиры дали, с компасом научили, но не дали, просто примерно поработал) Мариновки, оторваться ночью и уйти на разведку. Конечно, и карты изучал, и оружие, и какие самолеты, какие марки и прочее. В группу попал, там и наши помощники были. Вот никто не знает, его сейчас в живых нет, тоже Орлов, он был профессор нашего пединститута после войны, вот он был внедрен в немецкую разведку, парень опытный. Как-то два раза в разведке промелькнул.
Шли так — гнали пешком: днем шли, а ночью немцы в какое-нибудь строение забивались, а люди наши все (ну, сентябрь так еще более-менее был, но ночью холодновато) ежились, где-то сено было, 2–3 солдата дежурили. Гнали всего человек десять, а нас группа была 120 человек. Ну куда кто побежит, а некоторые, откровенно говоря, и сами шли, особенно молодые девчата — польстились на то, что немцы разбрасывали листовки — и жить хорошо там будет, и работу найдете, и все прочее, обман такой был.
Ночью примерно в районе Мариновки я сориентировался по речушке и ушел. Легко было оторваться, ушел без всяких препятствий. Но надо было подниматься на возвышенность, я знал карту. Но мне сказали так: «Если нельзя подобраться и там охрана, то просто замаскируйся и понаблюдай хотя бы один день, продержаться сумей: сколько садится и взлетает самолетов, чтоб потом определить, действующий ли аэродром». Ну а где тут? Ну, по этой балочке пошел вверх, смотрю — а холодно стало — какой-то человек. А это бабулька сидит, дремлет, согнулась под кустиком. Потом смотрю — у нее веревка длинная и на веревке пять козочек и козел. Они внизу, а она спит, и они пасутся. Ну и мне сразу приходит в голову: я сейчас коз этих отцеплю и туда выгоню наверх, а уже и вышку видно. Посмотрел — буквально метров сто пройти и будет видно площадку, где аэродром должен быть. Вот у меня уже самого опыт стал появляться. И я их гоню вперед.
Я хоть и в деревне родился, а приехал в город еще ребенком и животных мало знал. Я ухватил козу и тащу, а козел, стоит и они около него. Я кружусь, тащу, а они стоят. Потом поскользнулся, упал, и козел учуял жмых у меня в кармане и полез, а я двигаюсь, и он за мной. Потом я встал, иду, он понюхает и идет. Он пошел, и козы за ним. А бабулька спит, а я откуда знал, она поможет или нет… Ну, иду и думаю: надо быстрее. Слышу с вышки выстрел! И вот уже я смотрю — видно поле, и гляжу скорей. У меня зрение и сейчас хорошее, память подводит, а зрение: как посмотрел — все, где я пройду-проеду. Я сразу тогда — ага — 3 ряда по 12 — значит 36! И назад скатился, сообразил, что мне уйти надо с места, потому что если они подъедут, глянут, если я видел поле аэродрома с этого места, где я был, значит все — захватят! А я скатился ниже и мне не видно аэродром оттуда, а вышку видно.
Действительно, так и получилось: они, может быть, и не отпустили бы… но они, когда сюда подскочили, видят — аэродрома-то не видно — я метров на восьмидесяти скатился вниз — и все! Но мне повезло еще, что дежурил как раз офицер-летчик, лет 35, молодой. Подъехали офицер, двое солдат и переводчик с Украины. Офицер говорит, а тот переводит с грубостью такой: «Что тут делаешь?» Я объясняю: «Козочек пас, задремал, а они побежали, и я их возвращаю». Офицер так смотрит. А этот козел меня и выручил — он лезет ко мне. Он создал легенду: что раз он лезет, значит меня знает, а козы к нему
