Воробьев Василий Егорович
А потом началось отступление. Хаос. Летали и ночью на бомбометание, и днем на поиск своих частей. Летишь и не знаешь кто под тобой. Как попал под огонь, значит, немцы. Прилетел — докладываешь. Начались потери. Первым погиб командир эскадрильи Бикаревич, так сказать, открыл счет. Он, Оглоблин и Ломовцев полетели к окруженным под Харковом войскам. Бикаревич совсем не вернулся из этого полета, Ломовцев вернулся с одним глазом — ранили в лицо, а Оглоблин, самый молодой, прилетел — ни ранен, ничего… Он потом «героя» получил. Вскоре мой курсант погиб в прожекторах. Тогда еще не тренировали полетам в прожекторе. Вот он и разбился.
Вот такая война тогда была — где-то бомбили, кого-то теряли. Так дошли мы до Сталинграда. Населенный пункт Ерзовка. Расположились в школе, спали прямо на полу. Я был в командировке, приехал, прихватил бутылочку. Вечерком с моим штурманом, Сафоновым Александром Тимофеевичем, и с компанией близких приятелей выпили. Ночью еще слетали на задание и легли спать. А тут немцы налетели. Все вскочили, а мой штурман спал в углу под окном. Бомба взорвалась снаружи, его не задело. Я тоже вскочил, стал помогать раненым. Слышу, бомба свистит. Я спрятался за бугорок. Взрыв! Волна прошла выше, но рот был полон песка, и треснула барабанная перепонка. Рядом лежал писарь полка. Его тяжело ранило. Ранило в ногу Сергея Субботина, того самого, что планерную школу возглавлял. После этого он уже не летал, был диспетчером на полетах. Несколько человек погибло. В том числе комиссар полка Бурмистров, хороший, человеческий мужик. От него один пистолет нашли…
Перед первым массированным налетом на Сталинград все самолеты перелетели на другую сторону Волги. На правом берегу осталось два или три самолета, на случай, если кого-то надо будут вывезти из города. Сидим, летит наш самолет По-2. Но летит как-то не так, как надо. Подозрительно. Подлетел к аэродрому, развернулся и полетел обратно. Мы поняли, что это разведчик и сейчас прилетят бомбить. Через 30–40 минут гудят… Начались пожары. Нам там делать было нечего, и мы перелетели на другую сторону Волги в Ново-Никольское. Работали с аэродромов подскока. Делали по несколько вылетов за ночь.
В Сталинграде приходилось выполнять самые различные задания. Летали на разведку по железной дороге на Ростов. Бомбили немцев в городе. Поскольку нейтральной полосы практически не было, а немцы располагались часто в соседних домах, то на бомбометание не каждый экипаж выпускали, а кого считали посильней, чтобы по своим не махнуть. Летали на выброску продуктов и боеприпасов. Вначале пытались бросать на парашютах. Но это сколько же их надо, парашютов-то! Поэтому стали бросать без них, с высоты не больше двухсот метров. Мешки с продуктами, ящики со снарядами ставили на плоскость, привязывали веревкой с распускающимся узлом. У штурмана «вожжи» — он их дернет и полетел груз вниз, куда попадет. Вылетали с этими мешками, как верблюды навьюченные. Единственное, водку на парашюте бросали. Газ прибираем, кричим: «Иван, держи! Водка!»
Осень, кабина открыта, холодно. Одеты хорошо были — унты, меховой комбинезон, маски кротовые, а иначе обморозишь лицо, но все равно холодно. Вылезаешь — ноги деревянные. Трос управления от ручки выходит через щель в борту и идет вдоль фюзеляжа. В эту щель ветер сифонит жутко и как раз по ногам. Техники установили обтекатели, тогда получше стало.
Когда бомбили Сталинград, стояла промозглая сырая погода. Кабина от дождя закрывалась брезентовым чехлом. Я сел и закутался в этот чехол, чтобы мне не дуло в спину. Полетели, нас схватили прожектора. Я на прожектора не смотрю, смотрю на приборы. Маневрирую. Мой штурман поворачивается к пулемету и говорит: «Сейчас я их!». Тут мотор чух-чух-чух и заглох. Надо перетянуть Волгу, а то на воду садиться не совсем приятно. Перетянули, сели. Стали разбираться, почему мотор заглох, я за ручку крана, а он закрыт — когда штурман поворачивался задел его. Ну я его матюгами обложил, конечно, а он мне потом говорит: «Я вот пока летел, все думал. Если бы сели на воду, как бы ты из этого брезента вылезал?!» Такие вот смехуечки.
Зимой стали летать на лыжах. В начале 1943 года полку присвоили гвардейское звание. Часть летчиков получили задание лететь в Казань за самолетами, я и Саша Сафонов поехали в Москву для получения гвардейского знамени полка. Побыли у меня, а потом поехали к Саше домой в Пензенскую область. Вся деревня собралась, все равно как на свадьбу. Кто в окно смотрит, кто в дом набился. Как же — Санька Сафонов вернулся. Мы там четыре дня гуляли, а потом поехали дальше. До Сталинграда добирались на двухмоторном бомбардировщике ТБ-1. Как раз пленных немцев гнали со Сталинграда. Их трупы со снятыми портками были воткнуты головой в снег вдоль дороги. Хулиганили солдаты…
Овсищер Лев Петрович
В моем случае был только устный приказ комфронта Рокоссовского представить экипаж в составе Лященко и Овсищера к званию Героя. Но никто не торопился этот приказ выполнять. А дело было так.
Через несколько дней после начала наступления под Сталинградом стояла нелетная погода, и только наши легкомоторные самолеты, кружа на малой высоте под кромкой облаков, вели разведку начавших отступление частей армии Паулюса. В тот день на аэродром прибыл майор — представитель Военного Совета Донского фронта — и привез целую машину листовок, предназначенных для сбрасывания в расположение немецких войск. Одну из листовок я прочел и перевел текст друзьям. Майор обратил внимание, что я владею немецкий языком как родным. Завязалась беседа, и он посетовал, что мощность передатчиков, установленных на машинах вдоль линии фронта, слабая и нашу агитацию и призывы к сдаче в плен слышат немцы только в первой траншее. И добавил: «Вот если бы поставить громкоговорительную установку на самолет, и с воздуха, в глубине расположения немцев, вести передачи, и зачитать ультиматум самому Паулюсу и его штабу! Это было бы здорово!» Стоявший рядом, один из инженеров полка Петухов заметил, что нет проблем установить подобное устройство на У-2, но ответить на вопрос — какая будет слышимость на земле? — трудно, такого в авиационной практике еще не было. Майор уехал, а на следующий день меня вызвали в штаб дивизии и приказали отправиться на инструктаж в политуправление фронта. За это время техники смонтировали на самолете мощный звукоусилитель. Начали его испытывать. Передача велась из второй, «штурманской», кабины самолета с помощью ларингов, через динамик, укрепленный под фюзеляжем. Слышимость была хорошей только на высоте ниже тысячи метров и при работе мотора на малых оборотах. Последние испытания проводили в присутствии Рокоссовского. После приземления подошли к нему и доложили о готовности к выполнению задания. Стоял такой мороз, что даже говорить было трудно. Рокоссовский, улыбаясь, пожал нам руки и спросил: «Что, не сладко, в открытой кабине на такой холодине?» От его слов мы почувствовали себя просто и уверенно, скованность перед высоким начальством пропала.
— На высоте 1200–1300 метров убирался газ, и самолет почти бесшумно планировал к заданному району. Самолет «встает в мелкий вираж», и мы начинаем передачи.
«Ахтунг! Ахтунг! Ан ди ин раум фон Сталинград айнгекесельтен дойтшен официрен унд золь-датен!» — «Внимание! Внимание! К окруженным в районе Сталинграда немецким солдатам и офицерам!» — разносилось в морозном ночном небе. Текст сначала передавался на командный пункт фельдмаршала, а затем — многократно — окруженным в разных точках кольца окружения. Сначала, как правило, было тихо. Пока читаю текст, самолет, виражируя на малых оборотах мотора, постепенно теряет высоту. 700… 600…
