наставлении: «Я новичок. Я домогаюсь консульской должности. Это — Рим». Все эти три вещи говорят сами за себя. Я новичок, а значит, могу рассчитывать только на собственные силы, да еще на вас, моих немногочисленных друзей, — и ни на кого больше. Я домогаюсь консульской должности, иными словами, бессмертия. А за такую награду стоит побороться, не так ли? И это — Рим. Рим! Не какое-то абстрактное место в философском трактате, а город славы, стоящий на реке помоев. Да, я стану защищать Каталину, если это необходимо, а потом при первой же возможности порву с ним. И он поступил бы со мной точно так же. Таков мир, в котором нам суждено жить. — Цицерон уселся поудобнее и поднял руки вверх. — Рим!
Цицерон не стал предпринимать никаких немедленных действий, предпочтя выждать, чтобы удостовериться, что делу против Каталины действительно будет дан ход. Широко распространена была точка зрения, что Клодий просто пускает пыль в глаза или, возможно, пытается отвлечь общественное внимание от позорного развода своей сестры. Однако жернова закона, хоть и медленно, но мелют, и к началу лета процесс преодолел все положенные стадии — от подачи претору просьбы о признании обвинителем и предварительной речи обвинителя до уточнения обвинений. Были подобраны судьи, и начало суда было назначено на последнюю неделю июля. Теперь не оставалось ни малейшей возможности того, что Катилина успеет отделаться от уголовного преследования до консульских выборов. Прием заявок от соискателей был уже завершен.
Вот тогда Цицерон и решил намекнуть Каталине, что мог бы согласиться стать его защитником. Он немало раздумывал над тем, каким образом довести свое предложение до сведения Каталины, поскольку не желал терять авторитет в случае, если бы оно было отклонено. И одновременно ему хотелось сохранить возможность отрицать какие-либо предложения со своей стороны, если бы пришлось отвечать за свои действия перед Сенатом. В конечном счете ему удалось придумать решение, как всегда, отличавшееся изяществом. Он вызвал к себе в кабинет Целия, взял с него клятву хранить тайну и объявил, что у него зародилась мысль выступить в защиту Каталины. И теперь его якобы интересует, что думает по этому поводу Целий («Но помни, никому ни слова об этом!»). Так был дан ход сплетне, то есть тому, что Целий просто обожал. Естественно, он не вытерпел и поделился новостью со своими приятелями, в том числе с Марком Антонием, который, являясь племянником Гибриды, был также приемным сыном близкого друга Каталины — Лентула Суры.
Насколько помнится, потребовалось полтора дня, чтобы вслед за открытием «секрета» на пороге дома Цицерона появился гонец, принесший от Каталины письмо с приглашением нанести визит. В письме содержалась просьба не предавать этот визит огласке, а потому прийти после захода солнца.
— Вот и клюнула рыбка, — заключил Цицерон, показывая письмо мне.
Он направил с рабом ответ на словах, что придет к Катилине в гости тем же вечером.
Теренция должна была вот-вот разрешиться от бремени и находила июльскую жару в Риме невыносимой. Она со стонами ворочалась на своем ложе — кушетке в душной столовой. С одной стороны от нее стояла Туллия, читавшая вслух своим писклявым голоском, с другой — служанка с опахалом. Если нрав Теренции в лучшем случае можно было назвать горячим, то в эти дни он был подобен вулкану. Спустилась ночь, в доме зажгли свечи. Увидев, что Цицерон собирается уходить, жена тут же потребовала от него ответа, куда это он направляется. Ответ Цицерона был далек от определенности. Тогда она ударилась в слезы, начав утверждать, что он завел на стороне сожительницу и теперь спешит к ней, а иначе зачем уважаемому мужу покидать свой дом в столь поздний час? Ему не оставалось ничего иного, как неохотно сознаться, что идет он к Катилине. Конечно же, это признание ни в малейшей степени не успокоило ее, а лишь подлило масла в огонь ее гнева. Теренция принялась вопрошать, как ему могло прийти в голову проводить время в компании этого чудовища, которое совратило деву-весталку. На что Цицерон заметил с изрядной едкостью, что Фабия всегда была «больше весталкой, чем девой». Теренция попыталась встать с ложа, но не сумела, и поток ее брани полился нам вслед. Впрочем, Цицерона это лишь позабавило.
Вечер был во многом похож на тот, накануне выборов эдила, когда мы наведались к Помпею. Стояла та же удушающая жара, и луна светила каким-то лихорадочным светом. Такой же легкий ветерок доносил запах гниения с захоронений за Эсквилинскими воротами и распространял его над городом словно невидимую морось. Мы спустились на форум, где рабы зажигали уличные фонари, прошли мимо молчаливых темных храмов и начали подниматься на Палатинский холм, где стоял дом Каталины. Я, как обычно, нес сумку с записями, а Цицерон шел, сцепив руки сзади и задумчиво наклонив голову. Тогда Палатин не был застроен так сильно, как сейчас, и дома стояли на значительном расстоянии друг от друга. Неподалеку шумел ручей, пахло жимолостью и шиповником.
— Вот где надо жить, Тирон, — поведал мне Цицерон, остановившись у ступенек. — Вот куда мы переберемся, когда мне не придется больше сражаться на выборах и будет уже безразлично, что подумают люди. Только представь себе: дом и сад, где столь приятно предаваться чтению, а детям так нравится играть. — Он поглядел в сторону Эсквилинского холма. — До чего же всем станет легче, когда это дитя появится на свет. Словно грозы ожидаешь…
Найти дом Каталины было нетрудно, поскольку располагался он поблизости от храма Селены, который всю ночь напролет освещался факелами, зажигаемыми в честь лунной богини. На улице нас уже дожидался раб, которому велено было проводить гостей в покои. Он провел нас прямиком в прихожую, где Цицерона приветствовала женщина неземной красоты. Это была Аврелия Орестилла, жена Каталины, чью дочь он, судя по слухам, соблазнил, прежде чем взяться за саму матушку. Говорили также, что именно за эту женщину он убил собственного сына от первого брака (парень грозился скорее прикончить Аврелию, чем назвать своей новой матерью куртизанку, пользующуюся столь дурной славой). Цицерон знал о ней все, а потому прервал поток ее сладкоречивых приветствий сухим кивком.
— Госпожа, — напомнил он, — я пришел увидеться с твоим мужем, а не с тобой.
При этих словах она закусила губу и тут же умолкла. Этот дом был одним из самых старых в Риме. Половицы громко заскрипели под ногами, когда мы двинулись следом за рабом во внутренние покои, где пахло старыми пыльными занавесками и фимиамом. Запомнилась любопытная вещь: стены были почти голыми, причем, судя по всему, оголили их не так давно. На них виднелись пятна не совсем ясных четырехугольных очертаний. Вероятно, ранее там висели гобелены. А на полу от статуй остались пыльные круги. Все убранство атриума составляли гипсовые маски предков Катилины, порыжевшие от дыма, который курился под ними на протяжении жизни нескольких поколений. Там же стоял и сам Каталина. При столь близком рассмотрении поражал прежде всего его гигантский рост — Сергий был по меньшей мере на голову выше Цицерона. Второй неожиданностью было присутствие за его спиной Клодия. Это, должно быть, сильно и очень неприятно удивило Цицерона, но он был слишком опытным юристом, чтобы как-то проявить свои чувства. Цицерон обменялся быстрым рукопожатием с Каталиной, затем с Клодием, вежливо отказался от предложенного ему вина, и все трое без задержки перешли к делу.
Вспоминая былое, я до сих пор поражаюсь сходству между Каталиной и Клодием. То был единственный раз, когда я видел их вдвоем, и они вполне могли сойти за отца и сына. У обоих был протяжный говор, и стояли оба в какой-то одинаковой небрежно-расслабленной позе, словно им принадлежал весь мир. Полагаю, именно эта черта называется «породой». Потребовались четыре столетия браков между самыми блестящими семействами Рима, чтобы произвести на свет этих двух негодяев — чистокровных, словно арабские жеребцы, но столь же несдержанных, безумных и опасных.
— Вот в чем я вижу суть, — начал Катилина. — Юный Клодий произнесет великолепную обвинительную речь, и каждый скажет, что он — новый Цицерон. Даже я буду склонен признать это. Но потом ты, Цицерон, произнесешь речь защиты, еще более блестящую, и тогда никто не удивится тому, что я буду оправдан. Иными словами, мы все устроим грандиозное представление, и каждый из нас укрепит свои позиции. Я буду объявлен невиновным перед народом Рима. Клодия признают отважным и честным мужем. А для тебя это будет очередной громкий триумф в суде, поскольку ты успешно защитишь того, кто на голову выше всех твоих обычных клиентов.
— А что, если судьи решат иначе?
— О них не беспокойся, — хлопнул себя по карману Катилина. — О судьях я уже позаботился.
— До чего же дорого обходится нам правосудие, — улыбнулся Клодий. — Бедному Катилине пришлось распродать всю свою фамильную собственность, чтобы быть уверенным в торжестве справедливости. Нет, это в самом деле скандал какой-то. И как только простые люди выворачиваются?
— Мне нужно просмотреть судебные документы, — проговорил Цицерон. — Сколько времени остается до начала слушаний?
— Три дня, — ответил Катилина и сделал жест рабу, стоявшему у дверей. — Тебе столько хватит, чтобы подготовиться?
— Если судей уже удалось убедить, то вся моя речь уместится в нескольких словах: «Пред вами Каталина. Отпустите его с миром».
— Нет-нет, мне нужно все, на что только способен Цицерон, — запротестовал Катилина. — Я хочу, чтобы речь звучала так: «Сей б-б-благородный муж… В коем течет к-к-кровь нескольких столетий… Узрев слезы ж-ж-жены и д-д-друзей…» — Он воздел руку к небу и с силой потрясал ею, грубо подражая заиканию Цицерона, которое обычно было почти незаметно. Клодий со смехом внимал ему. Оба были слегка навеселе. — Я хочу, чтобы были упомянуты «африканские д-д-дикари, осквернившие сей древний суд…» Я хочу, чтобы перед нами предстали призраки Карфагена и Трои, Дидоны и Энея…[24]
— Все это ты получишь, — холодно прервал его Цицерон. — Работа будет сделана на совесть.
Вернулся раб с судебными документами, и я принялся торопливо их складывать в свою сумку, чувствуя, что атмосфера в доме сгущается по мере того, как вино все больше дурманит головы. Поэтому мне хотелось как можно скорее увести Цицерона оттуда.
— Нам понадобится встретиться для обсуждения свидетельств в твою пользу, — продолжил он тем же ледяным тоном. — Лучше завтра, если это тебя устраивает.
— Конечно же, устраивает. Все равно мне больше нечем заняться. Этим летом я рассчитывал включиться в борьбу за консульство. Однако, как ты знаешь, этот юный пакостник вставил мне палку в колеса.
И тут Катилина проявил ловкость, воистину поразительную для такого гиганта. Резко подавшись вперед, он неожиданно охватил Клодия правой рукой за шею и согнул вдвое. Бедный Клодий, который, кстати, слабаком вовсе не был, издал приглушенный крик и вялыми пальцами попытался оторвать от себя руку Каталины. Но сила того была просто ужасающей, и не исключаю, что следующим быстрым движением он сломал бы своему приятелю шею, если бы не спокойный и тихий голос Цицерона:
— Как твой защитник должен предупредить тебя, Катилина, что убивать своего обвинителя в высшей степени неблагоразумно.
Услышав это предупреждение, Катилина обернулся и насупил брови, словно на секунду забыв, кто такой Цицерон. А затем расхохотался. Он взъерошил Клодию светлые кудри и выпустил его голову из железного захвата. Тот отшатнулся назад, кашляя и потирая шею и щеку. Юноша бросил на Каталину быстрый взгляд, исполненный неподдельной ненависти, но вслед за тем тоже засмеялся и горделиво выпрямился. Они обнялись, и Катилина крикнул, требуя еще вина, а мы оставили их пировать вдвоем.
— Ну и парочка! — воскликнул Цицерон, когда мы проходили мимо храма Луны, держа путь домой. — Не слишком удивлюсь, если к утру они убьют друг друга.
К моменту нашего возвращения у Теренции уже начались схватки. Ошибки быть не могло. Еще когда мы шли по улице, до нас донеслись крики. Цицерон остановился как вкопанный посередине атриума, бледный от волнения и тревоги. Ведь когда рождалась Туллия, его не было дома, а к тому, что происходило сейчас, он был совершенно не готов. Во всяком случае, в его философских писаниях на этот счет ничего не говорилось.
— О боги, ее будто пытают. Теренция!
Он засеменил по направлению к лестнице, которая вела в ее комнату, но на пути у него встала одна из повитух.
Для нас началось неимоверно долгое ожидание в столовой. Он попросил меня побыть с ним, но поначалу от переживаний не в состоянии был заняться ничем полезным. Какое-то время он лежал, вытянувшись на той самой кушетке, которую занимала Теренция, когда мы уходили из дома. Потом, услышав очередной вопль, вскочил на ноги и принялся ходить из угла в угол. Воздух был жарким и спертым, а огни светильников — неподвижными. Их копоть была похожа на черные нити, свисавшие с потолка. Я занялся тем, что начал вытряхивать из сумки судебные документы, принесенные из дома Каталины, и разделять их по категориям: обвинения, показания, списки улик. Наконец, чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, Цицерон, не вставая с кушетки, протянул руку и, перебирая свитки, начал их читать под лампой, поставленной мною рядом. Он беспрестанно кривился и морщился, но невозможно было сказать, в чем состояла причина: в душераздирающих воплях, доносившихся сверху, или в ужасающих обвинениях, выдвигаемых против Каталины. Тут были перечислены вопиющие случаи жестокости и насилия. Подобные донесения шли из всех городов Африки — Утики и Тины, Тапсуса и Телепты. Проведя за чтением час или два, Цицерон с отвращением отбросил свитки в сторону и попросил меня принести чистые пергаменты, чтобы продиктовать несколько писем, прежде всего Аттику. Он откинулся на кушетку и закрыл глаза, пытаясь сосредоточиться. То письмо лежит сейчас предо мной:
«От тебя уже давно никаких писем. В предыдущем письме я подробно написал тебе о своем положении. В ближайшее время думаю защищать своего соперника Катилину. Судьи у
