вот что. Известен ли вам однорукий боевик или, быть может, просто б-бандит, связанный с революционерами? Точнее, с большевиками?
Тимофей Тимофеевич почмокал сочными губами, как бы пробуя вопрос на вкус.
— Все-таки революционерами интересуетесь. Так-так. Однорукий? В Баку это не является особой приметой. Много аварий на промыслах, на нефтеперерабатывающих заводах. У боевиков часто отрывает руку при изготовлении бомб… Хм. Вас, я полагаю, вряд ли интересует всякая мелочь. Из серьезных людей есть гочи Абдулла Нордаранский. Есть Хачатур Однорукий, главарь шайки армянских анархистов. Правда, эти двое враждуют с большевиками, но могли и помириться. Еще с одной рукой налетчик Шамир-хан, лезгинец. Он частенько заезжает в Баку на гастроли. Еще…
И подполковник с запинкой, прищурясь на каменный свод, начал перечислять разбойников, экспроприаторов, беглых каторжников. Память у Тимофея Тимофеевича была отменная, но скоро Фандорин понял, что толку от этой каталогизации не будет.
— Кто-нибудь из одноруких использует в качестве своего г-герба черный крест? Может быть, это знак какой-то шайки?
— Черный крест? Нет, не слыхал. — Шубин виновато развел руками. — Это Баку. Здесь за каждым душегубом не уследишь. Вы лучше вот что. Заезжайте ко мне на службу завтра часу в третьем пополудни. Спустимся в картотеку, посмотрим.
— Отлично. Стало быть, до з-завтра.
Можно было возвращаться. Предварительный разговор с Шубиным проведен, выяснено, что человек это полезный. Роль старого мужа молодой красавицы добросовестно исполнена. Маса заждался. Пора.
Учтивость предписывала попрощаться с хозяином.
Арташесов был там же, где Эраст Петрович оставил его полчаса назад, но теперь промышленник беседовал не с мусульманскими магнатами, а с какой-то восточной парой. Лицо дамы почти полностью закрывала черная кисея; скромно опущенные глаза подрагивали великолепными ресницами, брови тоже были на диво хороши. «Зато нос, наверное, как у Гаджи-аги или Месропа Карапетовича. Потому и прячет, — подумал Фандорин. — Во всяком случае, так сказал бы Маса».
На шаг позади полукрасавицы стоял очень представительный брюнет с лихо закрученными усами. Участия в разговоре он не принимал, а все больше любовался своими рубиновыми запонками.
Разговор шел на русском, который, очевидно, служил в Баку языком общения между многочисленными народностями, населяющими приморский город.
— …Ай, нехорошо, дорогая Саадат-ханум, — корил женщину за что-то хозяин. — У них пролетарская солидарность, а у нас должна быть капиталистическая. Если вы уступите рабочим — какой пример другим подадите? Некрасиво сделаете, всех нас подведете.
— Что я могу, бедная вдова? — Саадат-ханум вся поникла. — Я всего лишь слушаю советов моего дорогого друга и защитника Гурам-бека.
Ее спутник поправил манжеты, насупил мохнатые брови, кивнул. Не обращая на него внимания, Арташесов снова обратился к вдове:
— Саадат-ханум, я поговорю с остальными, но вы сами знаете, что это никому не понравится.
— А бакинская рыцарственность? — воскликнула дама, в ее прекрасных глазах заблестели слезы. — А жалость к несчастной, которая вынуждена тащить тяжкую ношу на своих слабых плечах?
По-русски она говорила очень хорошо, гораздо чище, чем Месроп Карапетович.
— Э, когда речь заходит о нефти, у нас с рыцарственностью не очень, — сказал тот и веско прибавил. — Подумайте хорошенько, советую как друг.
— Хорошо… — упавшим голосом молвила Саадат-ханум. — Мой дорогой Гурам-бек, отведите меня куда-нибудь, где можно сесть. Голова кружится…
Они отошли. Наконец можно было откланяться.
Но это оказалось не так-то непросто. Услышав, что гость собирается уезжать, Арташесов пришел в ужас.
— Драгоценный мой, вы чем-то оскорблены? — спросил он в панике — похоже, неподдельной. — Если на глупые слова молодого Мусы Джабарова, я заставлю его извиниться! Если же на… — Он не договорил, но взгляд, устремленный на племянника, который по-прежнему маячил подле блистательной Клары, был красноречив. — У нас, если гость так быстро уходит, это плохой знак для хозяина!
— Чтобы меня оскорбить, требуются более сильные с-средства, — попробовал успокоить его Эраст Петрович. — А госпожу Лунную я оставляю обожателям на растерзание безо всякого сожаления и даже интереса.
Но Месроп Карапетович не унимался:
— Все заметят, что вы уехали без супруги. И многие из тех, кто особенно усердно за нею ухаживал, могут испугаться. Дорогой, вы не знаете бакинцев. Когда они сильно пугаются — ой, это опасно.
— Ничего, я рискну.
— Оставайтесь хотя бы до полуночи. Скоро зайдет солнце. Отсюда, из глубины, будут видны звезды. Всё небо как персидский ковер! Ай, красиво! — Арташесов воздел свои кишмишные глазки вверх. — А потом все пойдут в дом на банкет. Осетры, фаршированные омарами! Омары, фаршированные бискайскими креветками! Бискайские креветки, фаршированные икрой!
— А чем фарширована икра? — спросил Фандорин.
Минут десять продолжалось это препирательство. Мысленно Эраст Петрович проклял свою учтивость — нужно было уйти по-английски.
Наконец все-таки распрощались.
По пути к лифту, на краю бассейна, дорогу Фандорину преградил главный ассасин из киногруппы. Он успел здорово набраться в буфете, рог с вином покачивался в нетвердой руке.
— А-а, старый муж, грозный муж… — заплетающимся языком пробормотал актер, икнул. — Ик. Вы плохо видите сквозь ваши очки…
На этой фазе опьянения человеку обычно хочется скандала, поэтому Эраст Петрович ответил очень вежливо:
— О почтенный Ибн Саббах, я не ношу очков. Несмотря на старость, у меня идеальное зрение.
— Сами вы Саббах, — сказал пьяный, грозя пальцем. — А я бывший артист императорских театров и звезда серебряного, ик, экрана Лаврентий Горский! Я прогремел в «Войне и мире»! Ик.
— И сыграли там Долохова. Я д-догадался.
Фандоринское заикание звезде серебряного экрана не понравилось.
— Изволите меня пере… ик… дразнивать? — Горский сунул под нос Эрасту Петровичу рог, кажется, окончательно входя в роль задиры-гусара. — За красивых женщин и их любовников! Выпейте, сделайте одолжение.
Мысленно Фандорин записал Кларе за эту милую сцену еще одно штрафное очко. Прислушался к себе: может быть, это последняя капля и уже можно с чистой совестью разорвать отношение? Что скажет moralische Gesetz in mir[2]? Gesetz сказал: «Не хватит, но уже скоро. Потерпи».
— П-позвольте-ка.
Осторожно, двумя пальцами, Эраст Петрович отодвинул пьяного. Толчок был совсем не сильный, но Саббаху-Долохову много не требовалось. Он зашатался, и красное вино выплеснулось на белоснежный смокинг Эраста Петровича.
— О господи… — залепетал Горский, выходя из роли бретера. — Прошу извинить… Я не хотел…
Фандорин, опустив голову, рассматривал себя. Вид был такой, будто он только что сделал харакири тупым мечом. Сорочка, слава богу, не пострадала. На темных брюках брызг почти не заметно. А смокинг у Эраста Петровича был двухсторонний — если перевернуть наизнанку, черный. Всякий опытный франт знает, что с одеждой белого цвета вечно происходят неприятные неожиданности, поэтому нужно быть предусмотрительным.
Ущерб поправи?м, но где бы переодеться?
Он огляделся. Да вот хоть бы в гроте, где беседовали с подполковником Шубиным. Минутное дело.
