Сципион Африканский

Решительная битва произошла в суровом горном ущелье, называемом Киноскефалы — Собачьи головы. Если битва при Заме не вызвала особого интереса среди греков, то к событиям при Киноскефалах были прикованы взоры всего мира. И не только потому, что решалась судьба Греции, Македонии и Малой Азии. Дело в том, что македонцы владели искусством фаланги. Строй этот всего полтора века назад дал Александру Великому власть над миром. Он считался непобедимым. Его тщательно скрывали от народов Востока в уверенности, что в нем-то и заключен вернейший залог победы. Эмилий Павел, шурин Сципиона, признавался впоследствии, что за всю жизнь не видел ничего страшнее фаланги. К тому же Филипп был, несомненно, прекрасным полководцем, молодой же военачальник римлян был еще никому не известен с этой стороны.

Фаланга напоминала бронированное чудовище, которое все сокрушает на своем пути. Полибий говорит, что нет в мире силы, которая выдержала бы лобовой удар фаланги. Подобно острому мечу, она разрезала любое войско, и отдельные его части становились беспомощными. Так случилось и на сей раз. Фалангиты неслись вперед, разбрасывая противников в разные стороны. Уже вестники примчались к Филиппу со словами:

— Царь, неприятель бежит, не теряй случая! Сегодня твой день, твое счастье!

Уже Филипп торжествовал. Но он радовался рано. Легион, реформированный Сципионом, невозможно было разрезать на части. Поистине, он напоминал тех животных, которых можно разрубать на куски, не причиняя им ни малейшего вреда, ибо каждый член продолжает жить и быстро вырастает в целое животное. Ведь легион состоял из манипул, которые легко расступались перед врагом. «Когда Тит увидел, что его войска не в состоянии выдержать наступления фаланги», он развернул правый фланг, обошел фалангу и ударил ей в бок. Замечательно, что Полибий приписывает честь победы столько же Титу, сколько одному военному трибуну, прошедшему школу Сципиона, который быстро сообразил, как надо действовать. Филипп еще не понял, что случилось, а был уже разбит наголову. Македонцев пало около восьми тысяч, около пяти тысяч взято в плен (Polyb., XVIII, 22–27).

В этот светлый для римского оружия день случилось одно небольшое обстоятельство, несколько омрачившее всеобщую радость. Как мы уже говорили, римляне, отрезанные от своих баз, последнее время очень бедствовали. Однако они утешали себя мыслью о великолепной добыче, которая ждет их после битвы в царском лагере. Когда македонцы дрогнули, римляне по приказу Тита, не думая о добыче, кинулись их преследовать, дабы не погубить всего дела. Они возвратились в радостном возбуждении и устремились к лагерю. Какова же была их досада, когда они увидели, что лагерь уже пуст! Этоляне побывали тут раньше их и обчистили все до нитки! Римляне негодовали на союзников, которые все опасности войны взвалили на них, а добычу взяли себе.

Филипп стремительно бежал с поля боя. После битвы при Киноскефалах в нем произошла резкая перемена. Полибий еще раз с изумлением останавливается на характере этого человека. В юности он склонен был к добру, потом в счастье превратился в кровавого и взбалмошного деспота, зато теперь, в несчастии, он выказал столько твердости, достоинства и самообладания, что Полибий имел полное право сказать, что удары судьбы сделали его другим человеком (XVIII, 33).

Но этоляне с удивлением стали замечать, что изменился и Тит. Он стал каким-то холодным, молчаливым и высокомерным. С ними он почти не говорил, а совещался только со своими друзьями- римлянами. Словом, его как подменили. Этоляне с недоумением спрашивали себя, что случилось со стратегом римлян. Они сумели подыскать два объяснения. Во-первых, они имели все основания полагать, что их безумная алчность при разделе добычи раздражала римлян и что Тит не забыл случая с лагерем (Polyb., XVIII, 34, 1). Во-вторых, они заметили, что Тит не только честолюбив, но мелочно, иногда по-детски тщеславен. Он удивительно чувствителен был к комплиментам, аплодисментам и похвалам.^{69} А между тем этоляне всем и каждому твердили, что разбили македонцев они, а вовсе не римляне и, по выражению Полибия, с необыкновенной наглостью приписывали честь победы над Филиппом себе и наполняли Элладу шумом о своих доблестях (XVIII, 34, 2; Plut. Flam., 13). Это возмущало Тита больше, чем какие-то присвоенные этолянами деньги, будь то хоть сокровища Креза. Некий Алкей Мессенский взялся воспеть великую победу над Македонией. Стихи были написаны в форме автоэпитафии македонских воинов. Вот как они звучали:

Здесь без могильных холмов, без надгробных рыданий, о путник,
Тридцать нас тысяч (Sic! — Т. Б.) лежит на Фессалийской земле.
Нас этолийская доблесть повергла и храбрость латинян,[132]
С Титом пришедших сюда от Италийских равнин.
Горе стране Македонской! Сломилась надменность Филиппа,
С битвы, оленя быстрей, он, задыхаясь, бежал.

Стихи эти подлили масла в огонь. Сам Филипп, привыкший всю свою жизнь выслушивать нападки греков и отвечавший им бранью и насмешками, отнесся совершенно спокойно к тому, что на него обрушился очередной эллин. Это вызвало у него только прилив едкого остроумия. Он ответил Алкею двустишием, в котором высмеял его напыщенный стиль:

Здесь без коры, без листвы возвышается кол заостренный.
Путник, взгляни на него! Ждет он Алкея к себе.

Но Тит вспыхнул, когда услышал злополучные стихи, где на первое место была поставлена доблесть этолян, а потом уже «Арес латинян» (Plut. Flam., 9). Возможно, этоляне и верно подметили слабости Тита, и все же они жестоко ошибались. Немного позднее Тит сказал этолянам, что они не понимают ни характера римлян, ни его намерений (Polyb., XVIII, 37, 1). И это было правдой. Этоляне так до конца его и не поняли, и всегда его поступки были для них неожиданностью. Так и сейчас, они объясняли его поведение мелкими ссорами и дрязгами, а между тем он действовал по заранее продуманному плану. Теперь он слишком хорошо знал этолян и прекрасно понимал, что после изгнания македонцев этоляне будут господами Эллады (Polyb., XVIII, 34, 1). Для Греции это было бы гибелью. Поэтому, если римляне желали водворить хотя какой-то порядок в Элладе, с этолянами надо было порвать.

Тем временем в лагерь союзников явились послы от Филиппа просить перемирия. Тит тут же согласился. При этом военачальник римлян был необыкновенно вежлив и любезен с послами. Этолян это поразило. Они помнили, что раньше, когда Филипп был еще грозен, Тит не очень-то с ним церемонился. Теперь же, когда он повержен, Квинктий стал с ним так подчеркнуто обходителен. Почему? Этолянам мгновенно стало все ясно. «К тому времени продажность и нежелание делать что-либо безвозмездно стали в Элладе явлением обычным, а у этолян эта черта нравов вошла в общее правило. Вследствие этого этоляне не могли допустить, чтобы столь резкая перемена в Тите в отношениях к Филиппу произошла без подкупа. Не имея понятия о нравах и исконных установлениях римлян в этих случаях, этоляне судили по себе», — пишет Полибий (Polyb., XVIII, 34, 7–8). Сам историк, который семнадцать лет прожил среди римлян и несколько лучше представлял себе их характер, объясняет, что ничего подобного просто быть не могло. Между тем поведение Тита казалось совершенно естественным для римлянина. В Риме считалось, что с победоносным врагом следует разговаривать властно и надменно, с побежденным же мягко и любезно. Но всего этого этоляне не знали, как не знали, какой сюрприз