При доме был хлев, амбар, пекарня, а между ними — двор с колодцем посередине, сад, окруженный плетнем, чтобы куры и козы не общипали молодые деревца, а за ним — с десяток узких длинных грядок. С некоторых урожай был уже собран, на других еще колосились пушистые травы, отяжелевшие от собственных семян. Утренний ветерок доносил до Сажерука их горьковато-сладкий аромат.
Роксана склонилась над самой дальней грядкой, среди льна, окопника и дикой мальвы. Похоже, она работала уже давно, хотя над кустами еще не развеялся утренний туман. Рядом с ней стоял мальчик лет семи-восьми. Роксана сказала ему что-то и засмеялась. Как часто Сажерук вспоминал ее лицо, каждую черту, рот, глаза, лоб с высоко зачесанными над ним волосами. С каждым годом это становилось труднее, облик Роксаны расплывался, как ни старался он припомнить все в точности. Время стерло, запорошило пылью ее лицо.
Сажерук шагнул вперед и тут же отступил. Он уже трижды хотел повернуть назад, бежать отсюда так же неслышно, как пришел, и все же не трогался с места. Ветер зашевелил кусты дрока, толкнул его в спину, словно подбадривая, и Сажерук решился, раздвинул ветки и двинулся к дому и грядкам.
Мальчик увидел его первым, а из высокой травы у хлева выступил гусь и пошел на него, шипя и хлопая крыльями. Крестьянам не разрешалось держать собак, это было привилегией знати, но гуси были надежными сторожами и умели ничуть не хуже пугать непрошеных гостей. Однако Сажерук ловко увернулся от разинутого клюва и погладил рассерженную птицу по белой шее, так что она в конце концов аккуратно сложила крылья, как свежевыглаженное платье, и мирно поковыляла обратно на свое место в траве.
Роксана выпрямилась. Она обтерла о платье перепачканные землей руки и смотрела на него молча и неподвижно. Волосы у нее и в самом деле были заколоты наверх, как у крестьянки, но, похоже, были такими же длинными и густыми, как прежде, и такими же черными, не считая нескольких седых прядок. Платье на ней было коричневое, как земля, на которой она работала, а не пестрое, как те юбки, что она носила прежде. Но лицо ее было Сажеруку по-прежнему знакомо, как небесный свод над нами, знакомее, чем собственное отражение в зеркале.
Мальчик схватился за грабли, лежавшие рядом с ним на земле. Он поднял их с такой мрачно- решительной миной, будто привык защищать мать от странных чужаков. «Умница, — подумал Сажерук, — не доверяй никому, а уж тем более покрытой шрамами морде, которая вдруг появляется из-за кустов».
Что сказать, когда она спросит, где он был?
Роксана что-то тихо шепнула мальчику, и он опустил грабли, но глядел по-прежнему настороженно.
Десять лет.
Он и прежде часто уходил — то в лес, то в приморские города, по дорогам, вьющимся по холмам среди рассеянных деревень, — как лис, появляющийся у человеческого жилья лишь тогда, когда от голода подведет живот. «У тебя сердце бродяги», — говорила Роксана. Иногда ему приходилось разыскивать ее, потому что она уходила кочевать с остальными комедиантами. Одно время они жили вместе в лесу, в заброшенной хижине угольщика, а потом снова в шатре, среди Пестрого Народа. Одну зиму они даже продержались за прочными стенами Омбры. Это его всегда тянуло прочь, и, когда у них родилась первая дочь и Роксане все чаще хотелось остаться с другими женщинами из их касты, вблизи от защищающих стен, он стал уходить один. Но он всегда возвращался к ней и детям, к большой досаде увивавшихся вокруг нее богачей, надеявшихся сделать из комедиантки приличную женщину.
Что она подумала, когда он исчез на десять лет? Считала его умершим, как Небесный Плясун? Или поверила, что он мог просто уйти, не сказав ей ни слова, не попрощавшись?
На лице Роксаны он не прочел ответа. Оно выражало растерянность, гнев, может быть, и любовь. Может быть. Она шепнула что-то мальчику, взяла его за руку и повела за собой — медленно, словно не позволяя ногам ступать быстрее. Ему хотелось бегом кинуться к ней, с каждым шагом сбрасывая с себя годы, но отвага его покинула. Он стоял, словно прирос к земле, и смотрел, как она идет к нему — после всех этих лет, для которых у него нет объяснения, кроме одного, которому она не поверит.
Между ними оставалось всего несколько шагов, когда Роксана остановилась. Она положила руку мальчику на плечо, но он стряхнул ее. Еще бы. Он не хотел, чтобы рука матери напоминала о том, что он еще маленький.
Как гордо она выпячивает подбородок. Это было первое, что привлекло его в Роксане, — гордость. Он невольно улыбнулся, опустив голову, чтобы она не заметила.
— Ты, видно, по-прежнему можешь уговорить любого зверя. До сих пор моя гусыня никого близко не подпускала.
В голосе Роксаны, когда она говорила, не было ничего особенного — ничто не предвещало той силы и красоты, какие раскрывались в пении.
— Да, это не изменилось, — сказал он. — За все эти годы.
И вдруг, глядя на нее, Сажерук наконец по-настоящему почувствовал, что вернулся домой. Это чувство было таким сильным, что у него подогнулись колени. Как он счастлив был снова видеть Роксану, невероятно, безмерно счастлив. «Спроси меня! — подумал он. — Спроси меня, где я был». Хотя он не знал, как объяснить ей.
Но она сказала только:
— Похоже, там, где ты был, тебе жилось неплохо.
— Это только так кажется, — сказал он. — Я оставался там не по доброй воле.
Роксана разглядывала его лицо, словно забыла, как он выглядит, и гладила мальчика по голове. Волосы у него были такие же черные, как у матери, но глаза были другие и смотрели на него неприветливо.
Сажерук потер друг о друга ладони и зашептал своим пальцам слова на языке огня, пока с них дождем не посыпались искры. Там, где они падали на каменистую землю, вырастали цветы, красные цветы с лепестками из язычков пламени.
Мальчик таращился на них с испуганным восторгом. Потом опустился на корточки и протянул руку к огненным соцветиям.
— Осторожно! — предупредил Сажерук, но было уже поздно.
Мальчик смущенно сунул в рот обожженные пальчики.
— Значит, огонь тебе тоже повинуется по-прежнему, — сказала Роксана, и в ее глазах впервые промелькнула улыбка. — Похоже, ты голоден. Пойдем.
И она молча пошла к дому. Мальчик все еще смотрел на огненные цветы.
— Я слышал, ты выращиваешь травы для знахарей. — Сажерук нерешительно остановился в дверях.
— Да. У меня даже Крапива покупает.
Крапива, крошечная, как гномик, вечно недовольная и молчаливая, как уличный попрошайка, которому вырезали язык. Но лучшей знахарки не найти на целом свете.
— Она так и живет в старой берлоге на опушке леса?
Сажерук наконец зашел в дом. Притолока была до того низкая, что ему пришлось пригнуться. В нос ударил запах свежего хлеба.
Роксана положила на стол каравай, достала сыр, оливковое масло, маслины.
— Да, но она там редко бывает. Крапива стала совсем чудная, бродит по лесу, разговаривает с деревьями и сама с собой, выискивает травы, которых еще не знает. Иногда пропадает на долгие недели, поэтому люди все чаще приходят ко мне. Крапива кое-чему научила меня за эти годы. — Роксана говорила, не глядя на него. — Показала, как вырастить на грядке травы, которые обычно растут только в лесу: медвежье ушко, кислицу, красные анемоны, из которых делают свой мед огненные эльфы.
— Я и не знал, что эти анемоны тоже лечебные.
— А они и не лечебные. Я посадила их потому, что они мне о ком-то напоминали.
Тут она наконец взглянула на него.
Сажерук потянулся к пучку трав, которых много свисало с потолка, и растер сухие почки между пальцами. Это была лаванда, в которой любят прятаться гадюки, — целебное зелье от их укусов.
— Я думаю, травы растут у тебя только потому, что ты им поешь, — сказал он. — Разве повсюду не говорили раньше: «Когда Роксана поет, расцветают даже камни».
Роксана отрезала от каравая несколько ломтей и налила в миску оливковое масло.
