прямоносый незнакомец — удастся ли еще когда-нибудь помечтать?!)… с ловкостью макаки удерживая относительное равновесие в замкнутом безумном пространстве, Игорь Игоревич выбил мешавшее прохудившееся стекло и недвусмысленно просунул наружу два длинных вороненых ствола.
— Боже! Сохрани… спаси… помилуй! — нечто в этом роде совсем кликушески собиралась выкрикнуть Любовь Яковлевна, может быть, с приступами истерического рыдания — проявление эмоций на сей раз не состоялось… каретув тысячный раз швырнуло, голова молодой женщины откинулась и, с разгону мотнувшись вперед, тараном вошла между напрягшихся коленей мужа, тотчас же намертво сомкнувшихся. Шерстяные панталоны Игоря Игоревича забивали дыхание, царапали лицо, что-то твердое упиралось Любови Яковлевне в затылок, положение ее, бывшее отчаянным, становилось попросту безвыходным. Тело молодой дамы начало обмякать, в мозгу, лишенном притока питательного кислорода, развертывались картины идеальные и бесконечно далекие…
Вот она, маленькая Любаша-растрепаша, в одной рубашонке бежит по пойменному лугу, мальчик в поярковых порточках, с огромной заусеницей гонится за нею, приплясывая и фиглярствуя. Озорник хочет напугать ее, но Любаша знает, что заусеница совсем не страшная, ее легко обрезать большими садовыми ножницами… оборотившись, она грозит мальчику пальчиком. А окрест разлита благодать, и слышен благовест, и ощущение большой предстоящей жизни теснит и полнит детскую грудь…
— Стоп! — прямо-таки одернула Любовь Яковлевну ее литераторская сущность. — Останови поток банальностей! Проникнись моментом! Кульминация романа!!
И снова писательское, неподвластное и внетелесное, наблюдало, вычленяло, фиксировало.
Карета бешено неслась навстречу погибели. Распалившийся Игорь Игоревич с болезненным сладострастием палил из обоих стволов по преследователям. Разбойники не отставали, поливая их градом пуль, по счастию, никого не задевавших. Рискуя задохнуться или сломать себе шею, Любовь Яковлевна безостановочно молила Провидение о скорейшей развязке.
— Они совсем не умеют стрелять, — трубно расхохотался Игорь Игоревич. — Они метят в колеса, — тут же зычно выкрикнул он. — Мерзавцы хотят захватить меня живьем!..
В то же мгновение молодая писательница уловила под собою характерный хруст разламывающейся древесины и увидела, как левое заднее колесо, не перестававшее отчаянно вертеться, последовательно превращается в щепы, труху, пыль. Рассыпающийся экипаж завалился набок, сшиб афишную тумбу и перестал существовать вовсе. Все смешалось (вспомнился и тут же забылся благословенный дом Облонских), страшно кричали искалеченные, бьющиеся в агонии лошади, кучер, подброшенный ужасною силой, висел, зацепившись брезентовой венцераткой, на ветвях огромного кривого дерева, люди в черных плащах извлекали из-под обломков изрыгающего непотребности (это были последние услышанные ею слова мужа) Игоря Игоревича и, завернув ему голову воротником, споро переносили в свою не пострадавшую вовсе пролетку…
Далеко и красиво раскинув руки, Любовь Яковлевна лежала на огромном сугробе, свеженасыпанном и мягком.
23
Хрустально-голубые своды величественно стоят в немыслимой вышине, малиновый благовест тяжко плывет в знойном мареве, пойменный луг раскинулся безбрежно, ныряют в воздушные ямы и пронзительно верещат стремглавые пупырчатые коростели, чу! — квакнулось недалече в болотце и отозвалось, угукнулось, пошло гулять в синем, по сосенке, бору — щедрится природа, улыбится, манит к своим тайнам, вот-вот приоткроет. Бежит в коротенькой рубашонке девчушка, и мальчик гонится за нею в поярковых порточках, с большой тяжелой заусеницей. Чего надобно мальчику? Не знает Любаша. А впереди — большая жизнь, и полнится детская грудь предвкушением неизбывности бытия, и есть в нем сладкий миг, и сумрачные грозы, и отдаленные седой зимы стрекозы…
И вдруг — отодвинулось все с невозможной скоростью, стрекозы налетели, ледяные, верткие, и жалили в открытое лицо. Было вокруг только черное и белое, черное она разгоняла руками, белым отирала разгорячившийся лоб — прошло несколько времени, прежде чем стала она различать очертания и контуры, ноги сами несли ее по обезлюдевшим улицам, уже узнавала она места… вот Офицерская, Прачечный переулок, дом Ефремовой на Гагаринской, 1-й Спасский переулок, Шестилавочная улица, Графский…
Не отдавая, может быть, себе отчета в действиях, молодая женщина вбежала в знакомый подъезд и, перепрыгнувши несколько ступеней, со всею силой провернула медный гребень звонка. Сейчас она увидит того, кто поймет, сможет утешить и помочь…
Дверь распахнулась. Любовь Яковлевна стремительно вошла. В гостиной горел свет. За ореховым бюро, спиною к ней сидел человек, которому сейчас она могла довериться. Молодая писательница подошла, положила замерзшие ладони на широкие ватные плечи. Вздрогнувши всем телом, человек обернулся, и сердце Любови Яковлевны, оборвавшись, ухнуло в брюшную полость. Это был не тот Тургенев! Холодное, брезгливое, хрестоматийное лицо бесстрастного эстета и отъявленного себялюбца! Но самым ужасным в представшем облике была, конечно, борода — вызывающе высветленная персолем и демонстративно завитая колечками!
— Однако, сударыня!..
Разумеется, он не узнавал ее. В полнейшей растерянности, осознавая очевидную нелепость положения, Любовь Яковлевна медленно пятилась. С высоких зимних ботинок на паркет стекала жидкая грязь.
— Василий Петрович! — наливаясь краской, кричал встревоженный классик. — Кажется, я просил… что, черт возьми, происходит?!
Развернувшись, молодая женщина вышла из квартиры.
В подъезде пахло щами, гусиною печенкой, крупитчатой гречневой кашей. Над мокрым булыжником Шестилавочной щерилась болезненно полная луна. В мыслях и ощущениях Любови Яковлевны царствовали беспорядок и сумятица. Отчего именно сейчас, едва ли не в самый критический момент, должна была произойти с Иваном Сергеевичем столь нелюбимая и не предусмотренная ею метаморфоза? Сколь долго мог еще Тургенев пробыть в официальной своей личине? Минуту, час, неделю? Что, если он останется таким навсегда? Об этом было страшно и подумать…
С невидимых небес падали липкие хлопья, цеплялись за ресницы, висли на носу. Обойдяквартал, Любовь Яковлевна вновь оказалась на углу Графского и Шестилавочной. Попробовать еще раз?
Медленно вошла она в подъезд, поднялась по ступеням. Заставила себя взяться за медный гребень. Внутри раздалась резкая металлическая трель. Дверь начала приоткрываться. Не мешкая, Любовь Яковлевна протиснулась в проем, кого-то оттолкнула, пошла на свет в комнату с пылающим камином и вольтеровскими креслами. Кто был на этот раз за удобным ореховымбюро, кто водил сейчас пером по бумаге — друг, которому пришла она довериться, или чужой эгоистичный старикан, равнодушный к ней и ее беде?!
Руки молодой женщины взметнулись и с силою опустились на плечи под цветастым ватным халатом. Тут же истошный крик вырвался из груди поверженного ею человека. Упавши верхней частью на бумаги, опрокинувши чернильницу и разбросав все вокруг, Тургенев безуспешно пытался разогнуться. Оцепеневшая Любовь Яковлевна видела безобразно перекошенное лицо, крупные капли мгновенно выступившего пота и главное — бороду, на этот раз отчего-то смоляно-черную, лопатой, до пояса.
— Опять?! — срываясь на высочайший фальцет, прямо-таки верещал Иван Сергеевич. — Опять вы?! По какому праву? Не позволю!.. Дурная, низкая женщина!.. Однако, Василий Петрович!!
Очнувшись и отведя чьи-то руки, молодая писательница стремительно ретировалась.
В подъезде пахло расстегаями, грибною селянкой, перепелами на вертеле. Графский переулок выстлался свежевыпавшим снегом. Зимние высокие ботинки оставляли на девственно-белом цепочку рифленых следов, отчетливо просматривавшихся в голубовато-желтом свете фонарей. Луна куда-то задевалась и более не тревожила болезненной своей одутловатостью.
«Что же делать? Что же делать? — ритмично выстукивалось внутри Любови Яковлевны, приноровляясь к частоте шага. — Все пропало! Все пропало!»
