третьем случилось мне ехать во Францию по подложному паспорту… так на границе, пока документы листали… со мною то же самое…
— Тем более, вы должны понять! — Молодая писательница красиво заломила руки, самим жестом подчеркивая весь драматизм положения. — Они склоняются приписать мне убийство того маньяка… Черказьянова…
— Серпом по яйцам?! — не без удовольствия вспомнил Иван Сергеевич.
— Сего не отрицаю. Действительно, тогда я нанесла негодяю некоторую травму. — Любовь Яковлевна изящно высморкалась в платочек и спрятала его в рукав платья. — Но помилуйте — какой из меня убийца?! Да мне и мухи на стекле не раздавить! А тут — человека! Изощренно! Ножом! Из пистолета! Удавкою! Да разве я способна?!.. Ответьте же!..
— Полнейший абсурд, — примурлыкнув, приблизился Иван Сергеевич. — Мужчину вы можете убить только своей красотой. Этим вот носиком… губками… этой восхитительной шейкой…
Живой классик очевидно не желал принимать ее всерьез. Нервы молодой женщины не выдержали. Порывисто сбросив чувственно ласкавшие ее руки, она залпом выпила из рюмки.
— Это неблагородно!.. Вам бы только тешиться!.. А меня, может быть, завтра… в кандалах… по этапу…
Не допуская припадка, Иван Сергеевич пружинисто выпрыгнул из кресла.
— Простите же меня… действительно, как я мог?! Над вами нависла несомненная опасность! Негодяй Черказьянов убит именно так, как неосторожно описали вы в своем дневнике! Дневник — в полиции! С минуты на минуту вас возьмут под стражу!
— Не думаю. — Молодая писательница опустила затылок на подушки и приспустила красиво подведенные веки. — Захоти Приимков меня арестовать — с чего бы ему отпускать жертву из кабинета?.. Нет, здесь что-то не так. Я увствую, что вовлечена в большую и сложную игру. Может быть, даже политическую…
Тургенев поморщился, как от зубной боли, но тут же превозмог себя.
— У меня вопрос… — Многоопытный мастер сюжета дернул за торчавшую из предыдущей главы нить. — Высший чин полиции откровенно не намерен дать ход расследованию похищения! В чем причина?
— Игорь Игоревич! — вспомнила молодая женщина. — Бедный!.. Однако, милый Иван Сергеевич, что это мы все о грустном? Рождество на носу!.. Я вам подарок принесла!
Заглянув под себя, гостья раздраила горловину объемистого гарусного ридикюля.
— Что там? — С радостным нетерпением Тургенев разгрызал бечеву зубами. — Скажите же, не томите!.. Гантели? Подковы? Гвозди?.. Бог мой! Да это же… это же… жирандоли! — прямо-таки запрыгал он. — Какие затейливые! Чудо! Витые! Ступенчатые! С подзаводом!.. Поставлю их на шкаф!.. А то у всех есть, только у меня не было!..
Бросившись целовать и кружить Любовь Яковлевну по комнате, Иван Сергеевич вдруг остановился и задумался.
— А я… что же мне… знаю!
Стремительно повернувшись на каблуках, он унесся в глубь квартиры и тут же возвратился с чем-то громоздким, тщательно упакованным в рогожу.
— Это вам…
— Абажур? — счастливо засмеялась Стечкина, раздергивая веревки. — Шезлонг? Альбом сарпинок саратовской мануфактурной фабрики?..
Острыми ногтями она расцарапала, разорвала огромный тюк. Во все стороны полетели опилки, клочья корпии и куски пакли. Продолжая разбрасывать прокладочный мусор, Любовь Яковлевна наткнулась, наконец, на твердое и, поднатужившись, извлекла на свет разом три картины в дорогих золоченых рамах. Сомнений не было — те самые, из тургеневской спальни. Два архиерея в клобуках и несомненный турок в чалме!
Бросившись Ивану Сергеевичу на шею, Любовь Яковлевна от души расцеловала его в обе щеки.
— Что за прелесть! Велю повесить у себя в ванной!.. Не знаю, как и благодарить… Воистину, никто лучше вас не знает, что нужно дарить женщине!.. Вы говорили — это братья Любегины?
— Точно так… они… люди удивительной судьбы…
— Потомственные землекопы? — уже в пальто и шляпе полуутвердительно спросила гостья.
Иван Сергеевич кивнул и выждал паузу, намереваясь, судя по всему, приступить к какой-то занятной истории…
С видимым сожалением молодая писательница развела руками — глава тридцать первая окончилась.
32
Красноязыкий, вострорукий Иван Сергеевич как ни в чем не бывало продолжал вещать, для убедительности помогая себе лепными холеными ладонями, однако его уже не было слышно, и сами очертания величественного торса размывались и скоро исчезли вовсе — Любовь Яковлевна Стечкина более не наблюдала себя в уютной квартирке на углу Шестилавочной и Графского. Ничуть не удивленная случившейся метаморфозою, писательским наитием даже подготовив ее, теперь странствовала она широкими петербургскими улицами, подернутыми в соответствующей пропорции синевою и романтическим флером, и длинношеие газовые фонари, услужливо свесив навстречу светлые круглые головы, бросали ей под ноги снопы мутноватого света. Очевидный морозец властвовал на открытых пространствах, временами налетающие порывы выкручивали зонтики и бросали в лица секущую ледяную пыль, из-под копыт лошадей и полозьев саней летели, припечатываясь к накидкам и шубам, чмокающие грязные комья — разумеется, все подмечено было наблюдательной молодой авторессой, но подмечено было странно, как если бы она не шагала сейчас переполненными шумными улицами, а сидела за карельской березы рабочим столом, всматриваясь мысленно в дальнейшее течение романа.
Зачем же не дала она высказаться бедному Ивану Сергеевичу, столь резко выдернув его (на время) из сюжета и выставив перед читателем в бесспорно глупом положении? Отчего перенесла действие из натопленной гостиной в бельэтаже на студеные декабрьские улицы? Что было это — прихоть не слишком опытной беллетристки, или вмешались железные законы композиции, диктующие чередовать спокойное и понятное с неожиданным и загадочным?
«А черт его разберет! — мысленно отвечала доблестная г-жа Стечкина, не желая самокопанием уводить роман вбок. — Так нужно, и я это чувствую!»
Нутряное, писательское подсказывало, что вставная тургеневская история о Любегиных вполне может и обождать, а вот встреча, которая ей предстоит, абсолютно необходима для успешного завершения романа.
…Несомненно, сейчас она была на улицах, но удивительным образом снег не сыпал ей на лицо, мороз не щипал щек, а летевшие на пальто комья грязи застревали где-то в воздухе… бесцеремонно толкавшиеся прохожие никак не могли задеть ее, словно бы Любовь Яковлевна отгорожена была от всего какими-то прозрачными преградами.
Сквозь них начали наблюдаться и некоторые знакомцы.
По Аничкову мосту, хрустко двигая челюстями, в шубе из белого медведя валко передвигался на огромных своих двоих человек-гора Алупкин. В Бармалеевом переулке на Петербургской стороне прятался за тумбою, карауля кого-то, базедовый Крупский со здоровенною плеткой наготове. На Фурштадтской у дома Эльтекова, вываливши языки и захлебываясь беззвучным хохотом, бросались в исступлении снежками слабоумные братья Колбасины, сотрудники почившего в бозе «Современника»… С каждым своим персонажем молодая писательница раскланивалась и от каждого готова была узнать нечто чрезвычайно для нее важное, но ни один попросту не увидел ее.
«Значит, не они, — думала Любовь Яковлевна. — Значит, я должна повстречать кого-то другого…»
