изнасиловать!.. Постойте, — спохватился он. — Вы встречались с покойником?
— Никакой он не покойник! — Молодая беллетристка вкратце пересказала содержание двух предыдущих глав.
— Так вы ждали его? — с горечью вскричал Иван Сергеевич. — Молодого, привлекательного, отличного танцора?
Любовь Яковлевна носом выпустила параллельные струйки дыма.
— …отличного танцора, которому, заметьте, более ничего не мешает. Существенная деталь, не правда ли?
Тургенев хлопнул по знаменитому лбу.
— Серпом по яйцам! — развеселился он. — Как я мог забыть!
Они допили коричневый лимонад и загасили окурки в пепельнице.
— Вы сказали, что Черказьянов обещался доставить сведения о муже. — Большими холеными ладонями Иван Сергеевич несколько разогнал дым. — На кой шут они вам сдались?
Стечкина пожала плечами.
— Роман близится к завершению. Пора расставить точки над «ё».
— А если этот тип не явится?
— Я знаю — он не придет. — Любовь Яковлевна качнула прекрасною головкой. — И потому немедленно отправляюсь в полицию. Я подала объявление… они обязаны… я буду требовать!
— Оставьте опасную затею! — Тургенев вплотную подсел к молодой женщине. — Здесь замешана политика, а это не наше с вами дело! Вы же писательница! Ну и придумайте про мужа сами… несколько строк в послесловии — здравствует или почил… А в следующей главе сама напрашивается любовная сцена… умудренный жизнью мужчина, живой классик… прекрасная дама… страстные лобзания… все такое…
— Подобная сцена была. — Любовь Яковлевна сняла руки гостя со своих колен. — И повторять ее вовсе не обязательно… Придумывать про Игоря Игоревича я тоже не стану — пусть все будет по- честному. — В прихожей она зашнуровала высокие кожаные ботинки. — Вы проводите меня?
35
Молодая писательница не стала подряжать извозчика — день выдался погожим, благосклонный Цельсий приятно нарумянивал щеки, солнечные лучи плашмя падали с выси и слепящими длинными полосами прокатывались по слежавшемуся белому насту.
Далеко упрятав зябнувший подбородок в складки повязанного на французский манер пухового цветастого шарфа, Иван Сергеевич тяжело ступал рядом и иногда, зайдя вперед, в сердцах колотил по водосточной трубе ногою или палкой.
Любовь Яковлевна знала, что ни один мужчина, будь он сам Толстой или Тургенев (разве что Михайловский?), не в состоянии понять непредсказуемого и переменчивого мира женщины. Перепрыгивая через прокатывающийся поперек дороги шумливый ледяной ручей и уворачиваясь от острых сосулек, Стечкина всякий раз физически ощущала обиду, клокотавшую внутри знаменитого ее провожающего.
По счастью, пока он не требовал объяснений. Да и что могла она объяснить? Любила ли она этого, принявшего в ней горячее участие немолодого тучного господина?.. Да, безусловно. Но так, как любит искренний автор своего удачно прописавшегося на страницах героя, как любят по весне мальчишки пускать кораблики в лужах или как все мы любим из коробки есть хрустящие свежие конфеты. Быть может, реформаторы так любят реформы, моряки — свежий ветер в парусах, а какое-нибудь шершавое насекомое — повалять ножки в изобильно просыпавшейся липучей и мягкой пыльце… Но женщина в ней НЕ ЛЮБИЛА мужчину в нем, и для Любови Яковлевны это был доказанный факт.
Спрямляя путь или делая изрядный крюк — сие обстоятельство признано было молодою беллетристкой несущественным, однако же употреблено по необходимости соблюсти ритм, — они вошли в Михайловский сад и замерли, плененные развернувшимся перед ними видом. Сверкающие снежные холмы и впрямь смотрелись на редкость красиво.
— Должно быть, всякий человек влюблен в природу! — не отрешившись от раздумий по поводу, вслух дополнила самое себя Любовь Яковлевна. — В ней и только в ней одной разыщем мы ответ на все животрепещущие вопросы!
Живой классик сардонически расхохотался.
— Природа, — он стукнул по стволу так, что сверху на них обрушилась лавина снегу, — будит в нас потребность любви и тихо гонит в другие живые объятия, а мы не понимаем и чего-то ждем от нее самой!
Положительно, с Тургеневым было не договориться.
— Иван Сергеевич! — С надеждой переменить тему Стечкина просунула ладошку под локоть мэтра. — Давеча обещали вы рассказать о Любегиных!.. Потомственные землекопы… люди удивительной судьбы! Не они ли раскопали канаву вокруг Аничкова?!
Импозантная пара вышла на Садовую. Вся улица была обклеена фотографиями человека с лицом жестким и самолюбивым. «Пржевальский, — не смогла увернуться от аршинных букв молодая женщина. — Выступления в географическом лектории». К чему это? Она не знала и не хотела знать никакого Пржевальского! Заметно было, что сей напыщенный усонос равно неприятен Ивану Сергеевичу. Какие-то дамы в жаккардовых на меху жилетах, узнав, спросили Тургенева об автографе, и знаменитый писатель, вынувши вечное перо, размашисто расписался поперек лоснящейся горбоносой физиономии, предоставляя поклонницам отдирать афишу от тумбы.
— Вам действительно интересно… о Любегиных? — Тургенев недоверчиво покосился на Любовь Яковлевну. Очевидно было, что ему до смерти хочется рассказать о троих братьях.
— Как вы можете сомневаться! Я просто изнемогаю от любопытства! Да не томите же! — горячечно вскричала молодая женщина.
Уворачиваясь от оскаленных лошадиных морд, они перебежали дорогу. Иван Сергеевич поправил сбившийся набок пуховой берет и ловчее перехватил палку.
— Слушайте же… Я сидел в березовой рощеосенью, — мысленно унесясь в подвластные ему одному дали, знаменитый писатель принялся разворачивать живописное полотно. — Внутренность рощи, влажной от дождя, беспрестанно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком; она то озарялась вся, словно вдруг в ней все улыбнулось: тонкие стволы не слишком частых берез внезапно принимали нежный отблеск белого шелка, лежавшие на земле мелкие листья вдруг пестрели и загорались червонным золотом, а красивые стебли высоких кудрявых папоротников, уже окрашенных в свой осенний цвет, подобный цвету переспелого винограда, так и сквозили, бесконечно путаясь и пересекаясь перед глазами; то вдруг опять все кругом слегка синело: яркие краски мгновенно гасли, березы стояли все белые, без блеску, белые, как только что выпавший снег, до которого еще не коснулся холодно играющий луч зимнего солнца; и украдкой, лукаво, начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь…
Молодая женщина обеспокоенно смотрела напризнанного большого художника — с нею оставалась лишь бренная его оболочка, сомнамбулически сопровождавшая ее в сторону уже показавшейся Фонтанки — сам Иван Сергеевич, бесплотный и отрешенный, полностью пребывал в мирах заоблачных и прекрасных.
— Внезапно, словно бы исторгшись из самых недр земли, — торжественно вещал Тургенев, — передо мною, признаться, немало опешившим, возник оборванный худой крестьянин, должно быть, годов тридцати двух или сорока трех, похожий если не на обессилевшего после долгого перелета знакомого каждому болотного журавля — разумеется, без ярко-красного, как схваченная ранним морозцем рябина, костяного жесткого клюва и белых со смоляною бахромою крыльев, — то на загнанного науськанною сворою зайца, лишившегося в одночасье шерстки и свисающих своих ушей, как если бы они уже оторваны были вошедшими в раж безжалостными борзыми; назвавшийся Любегиным, он сжимал в руках перепачканный глиною заступ, и казалось, что вырви вдруг у него из рук черенок — и несчастный тут же упадет бездыханным, настолько сросся он с немудреным своим инструментом за долгие годы беспросветно тяжкого
