А, вот это дело, и с полным удовольствием жду, что она будет меня обтирать спиртом или чем. Она коляску подтянула, подошла вплотную, сунула мне руки под мышки и обхватила за спину, думаю, хочет меня повыше положить. А она говорит:
— И ты меня обними.
Ах, с полнейшим моим удовольствием! Обнял за спину, одну руку даже ненароком пониже талии спустил.
— Ты, — говорит, — руку оттуда убери, держись за спину крепче.
Крепче? Облапил как следует и жму к себе, в бедре так и дернуло, но мне не до того. Спинка у нее мускулистая и мягкая в то же время. Носом, естественно, уткнулся ей в грудь, и грудка тоже мягкая и упругая, ах, прелесть!
Чувствую, она тянет меня вверх. Упираюсь здоровой ногой, помогаю ей. Уже почти сижу, а она тянет дальше. Говорю ей:
— Хорошо уже, Ириска, хватит!
— Сейчас, — говорит, — в кресло сядешь, и будет еще лучше.
В кресло?! Сейчас? Суток не прошло, как меня резали!
— Стой, стой, — кричу, — больно! Зачем в кресло?
— А в душ поедем, — говорит. И она туда же, с душем этим ихним! Я грязный, что ли? Вчера только мылся… нет, позавчера…
Напряглась, крякнула даже тихонько и — рраз! всю мою верхнюю часть подняла и в кресло перенесла. Бедро согнулось, и боль, даже слезы выступили. Но короткая, и чувствую, что ничего не повредилось. Ай да ирисочка, маленькая такая! Прижимаюсь к ней по-прежнему и постанываю для порядка. Она мне говорит:
— Все, можешь отпустить.
Я бормочу прямо ей в грудь:
— Могу, но не хочу.
— Отпусти, будем твои ноги перекладывать.
— Чего их перекладывать, пусть остаются там, а мы с тобой здесь.
Сосед на ближней койке что-то сказал и засмеялся. Не хочу, чтоб над Ирисочкой смеялись, отпустил.
— Расслабься полностью, — говорит, — и не будет больно. И ничего сам не делай.
Это я сколько угодно. Расслабился, сижу в кресле, как студень.
Она мне сперва здоровую ногу перевела на подножку, а потом больную приподняла, держит выпрямленную на весу и развернула меня вместе с коляской. Подставила под колено руку ребром, второй рукой за икру придержала, плавно согнула от колена вниз и поставила на подножку. Не тряхнула, не дернула. Все суставы аккуратно согнуты, и ничего! Сижу полностью! Жаль, доктор Сегев не видел, как Ириска классно оперированного пересадила.
Она начинает толкать мое кресло к выходу, и тут вспоминаю про Адамант. Опять он останется в одиночестве у меня под подушкой! Да еще, гляди, постель будут перестилать. Нельзя.
— Ирис, стой, — говорю, — подвези обратно. Мне надо кое-что взять.
— Что тебе надо? Мыло там есть, полотенце я взяла.
— Нет, не мыло. Вези обратно.
— Зубную щетку тоже взяла. Бриться, что ли? Завтра побреешься.
— Не бриться. Вези обратно.
— Да скажи, я принесу.
— Вези.
— Капризный ты больной оказался!
Вот так, всегда был образцовый больной, а теперь из-за камушка оказался капризный.
Но вернулись, я вынул и зажал в кулаке.
И покатила меня в туалет с душем, прямо около палаты. Туалет с душем при каждой палате, высшее достижение культуры!
Тут только почувствовал, что сиденье с дыркой, понятно зачем. Она меня на время оставила в туалете одного, и я с радостью все свои дела там сделал.
Правда, пока над толчком сидел, кулак с Адамантом все время держал на отлете, у нас с ним плохой туалетный опыт, а положить некуда.
Опять проблема. Сейчас Ирис войдет, разденет меня и будет мыть, а куда я его дену? В кулаке всю дорогу не продержишь, она заметит, спросит, волынка. Пощупал наклейку на ране, чуть-чуть нажал — вроде не больно. Наклейка большая и толстая и плотно к коже приклеена, но я с одного края, как раз на тазобедренном сгибе ближе к паху, подковырнул слегка, палец туда ввинтил поглубже и в эту норку посадил свой красный камень и наклейку обратно прижал. Вроде как опухоль небольшая образовалась у меня под животом, но заметно только мне.
Тут вошла Ириска, раздела меня и всю больную область накрыла мне пластиком, совсем ничего не видно. Подкатила меня под душ и стала помогать мыться.
В процессе мытья со мной случилась некоторая неловкость, но я не виноват, очень уж она приятно водила по мне мыльной рукой. Водила, водила и довела. Это меня каждый мужик поймет. Но она даже глазом не моргнула, ее ничем не смутишь, медработник все-таки. И она умная девочка, понимает пратиют и болтать на эту тему не станет. А я и подавно.
Лежу чистый, пустой и довольный, хоть и не по себе немного. Может, она и нарочно меня довела, из медицинских соображений, мне ведь теперь нескоро придется.
Боль вполне терпимая, а обычные мои боли вообще почти не чувствуются. Ириска сказала, к вечеру может разболеться, но дадут таблеточку. И уже есть захотелось, а особенно курить. Завтрак уже разносить начали, а покурить просил Ириску, сказала — рано, и посидеть в коляске не дала, перевалила обратно в постель и убежала. Хоть бы кто навестил поскорее, свозил покурить. Или бросить пока?
Но что огорчает, это не изменил ли я немного Татьяне. В сложившейся ситуации совершенно лишнее. Не знаю, как считать, но думаю, что нет.
Решил позвонить ей для укрепления отношений, но мобильник мой в сумке в тумбочке, и мне самому не достать. Кроме того, решил положить Адамант пока тоже в сумку, и отдать Татьяне, когда придет, все равно ведь хотел ей подарить. А пропадет, и хрен с ним, хватит мне с ним чикаться.
На ближней койке сосед лежит с головой под простыней, а на дальней сидит парнишка, полузакрыт занавеской, но, кажется, ходячий. Прошу его:
— Парень, ты мне сумку из тумбочки не подашь?
Молча встал, подошел поближе, совсем пацан, лет, может, четырнадцать. Надо же, как мне последнее время на них везет! Арабчонок. Я сразу опознал, хотя на нем надета какая-то хитрая штука, держит ему шею и голову. Подошел, не наклоняясь согнул коленки, вынул сумку, положил мне на кровать, повернулся и пошел. И все молча.
— Спасибо, — говорю. — Тебя как зовут?
Буркнул что-то, влез на свою кровать и занавеску задернул.
Ишь, думаю, какой, лежит в нашей больнице и даже разговаривать не желает. Или он плохо понимает по-нашему?
Потом уже Азам с ним поговорил и мне рассказал. Его, оказывается, наши подстрелили в какой-то заварушке. Прямо в спину — убегал, значит. А что он вообще там делил? Ясное дело, камни бросал в солдат. Пуля задела ему позвоночник, и он парализовался, но не до конца. Доктор Сегев долго его чинил, и можно не сомневаться, починил-таки. Парень пошел, хотя ему еще лечиться и лечиться.
И тогда такой вопрос. Вот он лежит тут уже третий месяц, занимает место нормального больного. Если рассматривать как ребенка, то нечего было в него стрелять, порядочный солдат в детей не стреляет, даже если камни, а расправляется другими методами. А стреляют во врагов, и если рассматривать как врага, то нечего с ним цацкаться. Пусть его свои, то есть враги наши, и лечат. Или — или, одно из двух.
Но мы конечно же хотим и рыбку съесть, и на машине покататься, и пострелять, и гуманитарность
