Наконец натыкаюсь палкой на твердое. Каток этот камень просто в землю вдавил и песком завалил. Ковыряюсь быстро, а то увидят, что стою и делаю что-то, и прибегут помогать.
Есть! Ура! Вижу краешек пластикового мешочка, синий с зеленой надписью, в который было завернуто.
Стал скрести, чтобы сверток наружу выковырнуть, резко задел его своей четырехлапой палкой, а он весь и раскрылся передо мной, как цветок.
Кармела кричит:
— Михаэль! Нашел? Что у тебя там?
— Да нет, — отвечаю, — так… показалось.
— Брось ты это, ей-богу! Не стоит оно того, пошли!
— Ищи, ищи! — кричу.
А оно и впрямь того не стоит.
Лежит в рваном сине-зеленом пластике кучка крупитчатого белого вещества, блестит на солнце, цветными искрами поигрывает. Вроде толченого сахара-рафинада, только еще белее и ярче… Красиво…
Ну и вот тебе.
Черт попутал — черт и распутал… Проехался катком многотонным, точно как камешки эти легкие проехались по твоей жизни… Были — и нету, один порошок… Успели, однако, и тебя, Мишенька, прокатать, была у тебя простая, удовлетворительная жизнь рядового инвалида, а что стало… Не камней жалко, а что не может черт теперешнюю твою ситуацию так же легко распутать, не может он вернуть все, как было, пусть даже и с рестораном…
Стоп.
Рассуждать и себя жалеть некогда, потому что порошок весь ярко-белый. Весь порошок белого цвета!
А должен быть с примесью красного! Красного должно быть порядочно, а нету. Где же оно?
Скорее разметал палкой сахарный песок — нету! Весь насквозь белый!
А как же Красный Адамант? Где из него порошок? Нигде нет!
Это может означать только одно: Красный мой Адамант выжил. Уцелел! И должен быть где-то тут. Завалился в какую-нибудь ямку и спасся!
Тыкаю палкой, щупаю, ищу везде — и не нахожу. Но ведь не может быть далеко, только тут же, рядом с бывшим свертком, да где же он? Руками надо бы пощупать, тогда и видно лучше, но нагнуться я не могу.
Нагнуться не могу, но могу упасть. Теперь будет кому поднять.
Правда, в теперешнем сознательном состоянии прямо взять и упасть тоже не смогу, это ночью тогда я свалился и даже не заметил, а теперь тело не позволит, знает, какая будет боль и какая опасность.
Но рядом твердо торчит кверху моя родимая труба с проводами. Как я с ее помощью тогда поднялся, так же теперь и опущусь.
Только не торопиться, хотя надо торопиться, сейчас они меня увидят и прибегут. Не касаться проводов, черт ведь их знает. Бросил палку, уцепился за трубу обеими руками, подержал тело на весу. Перехватил руками вниз по трубе, подогнул здоровую ногу, больную выпрямил и положил наземь плашмя — и сел. Ух, больно!
Больно, больно — только от тебя и слышно. Придумай что-нибудь поинтереснее.
Завалился на бок, носом прямо в сахар, и стал ощупывать вокруг подряд каждый сантиметр.
А Кармела уже увидела и бежит. Точное повторение, как тогда у нее в туалете! И даже кричит то же самое: ой, Мишен-ка, ты упал! Только теперь никакой сантехник не поможет.
Если сию секунду не найду, то все.
Кармела подбежала и хватает меня под мышки поднимать, параллельно костерит меня на чем свет стоит. А я издаю беспомощные стоны и скребу ногтями песок.
— Подожди минутку… сейчас… больно, не тяни…
Тут и парень с катка подошел, тоже стал помогать. И подняли. И держат под руки с обеих сторон. А я повис у них на руках, как кукла, никаких сил нет, только и хватает на то, чтобы кулак покрепче сжимать. Потому что выскреб-таки я его из песка, выскреб в последнее мгновение.
Удостоверения личности мы, ясное дело, не нашли.
— А… зам… А-а…
— Галочка!
— Папа… это ты? Ты здесь…
— Здесь я, здесь. Как ты себя чувствуешь?
— О-о… Где Азам?
— Нехорошо тебе? Ты чего-нибудь хочешь?
— Пить…
— Нет, пить нельзя. Вот. — Выдавил ей на губы несколько капель из ватки.
— Где Азам…
— Он не здесь.
— Где он…
— В другой палате.
— Что с ним… Ты его видел…
— Тихо, девочка, не разговаривай, тебе нельзя.
— Ты его видел…
— Нет еще…
— Почему… Сходи, папа… сходи… сейчас… Или Алексей… пусть сходит…
— Он в реанимации… нас не пустят.
— До сих пор в реа… почему…
— Не знаю, Галочка.
— А что… врачи… спроси… ему операцию…
— У вас у обеих успешно прошло, и твоя, и мамина, все будет в порядке.
— Мама…
— Мама отдыхает, и ты отдыхай… теперь нужно тихонько лежать и выздоравливать.
— Не… хочу я…
И закрыла глаза.
И поди знай, чего именно она не хочет.
Третий день после операции пошел, она уже совсем проснулась, но лежит с закрытыми глазами. И каждый раз, как откроет — Азам. А мы до сих пор ей не сказали, Таня все просит: не говорите, не говорите, пусть немного окрепнет.
А я думаю, она знает. И с самого начала знала, как тут не догадаться. Но не верит, не хочет, все еще надеется.
Доктор Сегев говорит, надо сказать. А если сами не решаетесь, я пошлю психолога, он подготовит и скажет. Тогда, говорит, она сможет начать горевать по нем настоящим большим горем. А так не может себе позволить и еще больше мучается, от неизвестности, хотя и знает. Пока хоть тень надежды остается, не может она по-настоящему с ним расстаться, и не может начаться процесс заживления этой раны.
— И, — говорит, — все-таки очень хорошо и для нее большое утешение, что плод удалось сохранить. Очень ранний, недели две всего, но в полном порядке.
Плод! Вот он, секрет, который она нам хотела сообщить! Значит, успели все-таки, в последний момент. Радоваться? Или проклинать и девку, и все на свете? Раньше я бы сказал проклинать, а теперь думаю, какое счастье.
— Доктор, — говорю, — какое счастье! Это они буквально в последний момент успели. Да, но как же она про это ни разу даже не спросила? Только про Азама.
— Ну, — говорит — полость живота у нее была разворочена порядочно, и именно в районе матки. Тут уж она, видно, так боялась, так отчаивалась, что просто стерла это из сознания. Но стенку матки только
