совет.
— Раз его отец не может дать денег, нужно собрать самим. У твоего Давида много состоятельных знакомых. Организуй подписку. Они дадут. Они ведь знают, что Каннегисеры очень богаты, и за ними не пропадет.
На следующий же день я объехала весь Харбин. У меня имелся список гостей, приглашенных к Давиду на день рождения.
Я взывала к состраданию, умоляла, убеждала. Меня сочувственно слушали. Были люди, разводившие руками и говорившие, что при всем желании не обладают средствами. Многие соглашались дать небольшую сумму — пятьдесят или сто долларов. Некоторые давали много — тысячу или две. Я понимала: трудно требовать от людей большего. Что, если хунхузы выкуп возьмут, а пленника все-таки убьют? В твердость обещания, данного каким-то разбойником, какая бы там ни была у этого Слова репутация, никто особенно не верил.
И все же к исходу моего паломничества составился длинный список готовых помочь. Например, Гурвич пообещал отдать все свои сбережения, двадцать одну тысячу.
Дома я долго сводила цифирь, считала столбиком. Мама перепроверяла.
Увы, набралось чуть-чуть за сто тысяч. Мало!
Я завыла. Слез у меня больше не было.
— Кончено, кончено… — повторяла я. И снова мама оказалась разумней меня.
— Меньше, чем они требуют, но все равно очень много. Нужно с ними вступить в переговоры. Поторговаться.
— Я же тебе говорила: Слово никогда не торгуется!
— Нужно объяснить ему ситуацию. Попробовать. Так он получит сто тысяч, а так — ничего.
И я вцепилась в эту идею. Я готова была хвататься за любую соломинку, делать что угодно — лишь бы не метаться в четырех стенах.
В ту ночь впервые мне удалось уснуть.
Короткий, не имеющий особенного значения эпизод. Он выплывает всего на несколько секунд, обрывком без начала и конца.
— Мадама…
Оборачиваюсь.
Молодой китаец в ватной куртке, жара ему нипочем.
— Слово плислала. Говоли.
Немигающий взгляд сощуренных карих глаз. В них ни тени тревоги. Хунхуз не боится, что я позову полицейского, хотя тот стоит в двадцати шагах, регулирует движение на шумном стыке Диагональной и Китайской улиц.
Я напряжена, но не слишком удивлена. Мой редактор, с которым я вчера советовалась, как бы мне выйти на контакт с похитителями, сказал: «Идите в полицию, расскажите там об этом». Так я и сделала. Тот же самый инспектор, который в свое время рассказал мне о Слове, цокает головой, отговаривает меня связываться с разбойниками. Я ушла — и вот, на следующий же день, посреди людной улицы, меня окликают.
У меня нет уверенности, что человек в ватной куртке хорошо понимает по-русски, и я объясняю по- китайски: про болезнь банкира, про сто тысяч. Прошу передать все это «господину Слово». Китаец качает головой.
— Нет. Один раз уступим, все начнут торговаться. Ищи триста тысяч. Не найдешь — через две недели пришлем палец. Если старик не очнется, пришлем тебе. Где ты живешь, знаем. А соберешь триста тысяч, дай знать.
— Как? Кому? — упавшим голосом спрашиваю я, ошарашенная столь быстрым и сокрушительным провалом моего плана.
Может быть, все же схватить его за рукав и позвать на помощь?
Нет, только Давида погублю…
— Пришлешь телеграмму. На Центральный телеграф. До востребования, Чао Фэну. Передадут.
Дома, с мамой.
— Сашенька, я кое-что разузнала. Поговорила с людьми, порасспрашивала. Помнишь, весной у Кондратьевых похитили старшего мальчика, а потом вернули?
— Помню, и что с того? — Я мрачно гляжу в пол. — Там требовали тысячу юаней.
— Для Кондратьевых и тысяча — огромные деньги. Софья Андреевна мне под большим секретом сказала, что сначала с них требовали две тысячи, а это для них совсем невподъем. Но через каких-то знакомых их свели с одним слепым китайцем, и он уговорил хунхузов сбить цену. Это какой-то старик, пользующийся у них большим авторитетом.
— Слово не станет снижать цену, — всё так же уныло говорю я.
— А попробовать все-таки можно. Ты же знаешь китайцев. Все деликатные дела у них решаются через посредников. Напрямую хунхузы могут сказать «нет», а через посредника — другое дело. Софья Андреевна отказалась мне дать адрес старика. Если б, говорит, для вашего родственника, а так не могу. Обещание с нее какое-то взяли. Но, думаю, если ты попросишь ее как следует…
Я пробуждаюсь к жизни. Бежать, просить, действовать — это лучше, чем сидеть и киснуть.
Даю себе передышку, медлю. Как гурман, не торопящийся приступить к изысканному блюду, не спешу переворачивать страницу.
Долгое, слезливое объяснение с мадам Кондратьевой вспоминать не буду. Кажется, в конце концов я сломила ее сопротивление тем, что бухнулась на колени. Мне было всё равно, как я выгляжу со стороны и что обо мне подумают. Прежняя гордая Сандра будто стала совсем другим человеком.
Мне называют адрес в Фудзядяне. И имя, для китайца странное: Иван Иванович.
Так я делаю первый шаг на пути, который сделал меня тем, что я есть.
Скрип двери. Шаги. Голоса. Я вынуждена отложить книгу. Не такая это глава, чтобы отвлекаться на внешние раздражители.
Вера, Ника
— Не старайся, он не ответит. Она тем более, — сказала Вера, когда Берзин во второй раз, повысив голос, произнес «бонжур». — Пойдем к окну.
— Она понятно, а он-то чего? Глухонемой, что ли?
Слава недовольно смотрел на Эмэна, неподвижно сидевшего возле кровати.
— Он аутист. Я тебе рассказывала. Ты пропускаешь мимо ушей всё, что не представляет для тебя практического интереса.
В разговоре с Берзиным она моментально впадала в брюзгливый, раздраженный тон. Если не ощетиниваться иголками, по-ежиному, не держать оборону, капиталистический хищник слопает и не поперхнется. Так Вера сама себе объясняла свою реакцию на работодателя.
Расслабляться с ним было нельзя. Вмиг заморочит голову, опутает шелковыми сетями, запрет в золотую клетку — сама не заметишь, как превратилась в типаж, всегда вызывавший у Веры отвращение.
На свете полно лоснящихся от сладкой жизни чиновников от филантропии, которые тратят на собственное содержание, на всякие балы с банкетами больше, чем на дело, которому обязаны служить. Так, к сожалению, функционирует большинство богатых благотворительных фондов — особенно в нашей стране.
