Vremena goda

Во-вторых, не похоже, что он слепой. Вон глазки меж век посверкивают, и откуда бы слепому знать, длинные у меня ноги или нет.

В-третьих, какая я ему «тигрица»?

— Меня зовут Сандра, я ведь уже представилась! — вспыхиваю я — мне ясно, что к этому шарлатану я притащилась зря. — Какая я вам тигрица?!

— Я сказал, какая: «маленькая», — добродушно отвечает неслепой некитаец.

— Послушайте, Иван Иванович, или как вас там! — Я окончательно сатанею. — Я приехала к вам по очень серьезному делу. Если вы настроены балагурить, прощайте. Не буду тратить ваше драгоценное время. Сидите на своей помойке, а я пойду!

И спохватываюсь: он, хитрец, нарочно выводит меня из себя, чтоб я ушла и оставила его в покое. Ну нет! Коли уж я приехала в эту трущобу, по крайней мере доведу дело до конца.

Хозяин выглядит немного удивленным:

— Почему ты назвала это место «помойкой»? Оно очень красивое, самое красивое во всем городе, ты просто не умеешь правильно видеть.

Он надо мной издевается! Что ж, это умею и я.

— Вы правы. Тут красивее, чем в Петергофе и Версале.

— В Петергофе я не бывал, хотя много о нем слышал, поэтому ничего сказать не могу, но что в Версале, конечно же, не так красиво, как здесь, с этим я полностью согласен, ибо Версаль меня в свое время чрезвычайно разочаровал своей удручающей тусклостью и непониманием природных линий.

(Смешно наблюдать, как злится и недоумевает глупая, ничего не понимающая Сандра. Ей всё кажется, что насмешник потешается над непрошеной гостьей. Но Иван Иванович говорил совершенно серьезно. У него были иные мерки красоты. Иван Иванович воспринимал ее не зрением, а тем самым неведомым науке органом, который он неуклюже именовал «обослух», а я называю «биорецепцией» — тоже некорректный термин, поскольку эманацию излучают не только живые организмы.

Мусора во дворе и ободранных стен Иван Иванович не видел, зато он, вероятно, ощущал некую особенную ауру, присущую этому месту. Неспроста же кумирню и пагоду поставили именно здесь. Я читала, что священники и жрецы, неважно какой религии, иногда обладают неким «шестым чувством», подсказывающим, где нужно строить храм. Сами священнослужители, естественно, объясняют свое побуждение наитием свыше, но скорее всего в душе глубоко верующего человека биорецепционные способности обостряются.

Теперь-то я и сама воспринимаю красивое и некрасивое совершенно иначе. Например, я не знаю, как выглядит моя соседка Вероника. Может быть, она косит или у нее, что называется, нос на боку. Но она безусловно красавица. Миловидна старшая сестра Марина Васильевна. А вот новая массажистка, хоть и благоухает парфюмом, но эманация у нее уродливая. На месте мужчин я бы от нее шарахалась, но люди, и особенно мужчины, абсолютно не умеют видеть настоящей красоты.)

— Вы кто? — спрашиваю я с всё усиливающейся подозрительностью. — Кто вы на самом деле? Ведь не китаец же? Ваш родной язык русский, это ясно. Вы наверняка закончили гимназию или даже университет, это слышно по вашей речи. Имя у вас тоже, прямо скажем, не китайское.

— Меня зовут Ван Ин, но я столько лет прожил в России, что тамошние жители переименовали меня в Ивана Ивановича, поскольку им так привычнее и удобнее, а насчет образования ты ошибаешься, я никогда по-настоящему не учился, только в деревенской школе, в детстве, но тогда я был обыкновенный глупый мальчишка и учился из-под палки, а всему, что знаю теперь, меня научила долгая жизнь, в том числе и разным языкам, ведь я много где странствовал и жил не только в России.

(Кстати сказать, я так и не знаю, сколькими языками владел Иван Иванович. При мне он говорил на китайском и на маньчжурском — точно такими же бесконечными предложениями, и один раз, в поезде, я слышала, как он беседует с попутчиком, американским коммивояжером. Тот был абсолютно уверен, что разговаривает с уроженцем Соединенных Штатов, потому что английская речь Ивана Ивановича текла без остановки и не имела акцента. Заинтригованная, я потом спросила, как ему удается до такой степени полноценно овладевать чужими языками. Он ответил, что чужих языков не бывает. Всё дело в том, что люди воспринимают незнакомый язык как чужой, а на самом деле он не чужой, только нужно учить его по-младенчески, то есть на время забыть о всех других известных тебе языках и воспринимать новое наречие как единственное на свете. Сначала, конечно, будешь лепетать, картавить и сюсюкать (он сказал: «говорить с акцентом младенца»), но потом постепенно научишься говорить, как взрослые — приспособятся и мозг, и рот.)

Слова «Ивана Ивановича» меня не убеждают, я не верю старому клоуну, который зачем-то ломает передо мной комедию. Но все же излагаю свою просьбу — хмуро, несколько сумбурно, уже ни на что не надеясь.

Он слушает меня не перебивая. Спасибо хоть перестал улыбаться. Понял, что к нему пришли не из-за пустяков.

Старик вздыхает, проводит ладонью по седому ежику.

Слушая его неспешный ответ, я окончательно сникаю. Нет, этот странный человек надо мной не издевается, но помощи от него ждать нечего.

— Я слышал про хунхуза по кличке Слово, — грустно говорит он, — мне много рассказывали про него, потому что люди часто приходят ко мне и рассказывают всякое, в том числе и такое, о чем я совсем не хочу знать, хотя, конечно, на свете нет вещей, которые недостойны нашего знания, просто я очень не люблю таких, как хунхуз Слово, ибо это самый худший сорт человека, у него нет никакой нравственности, притом что я, разумеется, понимаю: люди, начисто лишенные нравственности, в природе тоже нужны, ибо, не будь тьмы, не было бы и света, а без абсолютного Зла не существовало бы и абсолютное Добро, это прописная истина, однако у меня нет средств воздействия на хунхуза Слово, так как он понимает лишь два языка — язык силы или язык золота, а я…

Как ни странно, я совсем не вязну в этом потоке нанизывающихся друг на друга фраз. Мне всё понятно.

— Значит, мы погибли, — прерываю я монотонную речь не ко времени расфилософствовавшегося говоруна. Я оговорилась, хотела сказать «Он погиб», но поправляться не стала — тем более, это правда. Я тоже погибла, без Давида мне не жить.

— …От языка силы я давно отказался, он ни для чего путного не годится, — продолжает мой собеседник незаконченную мысль, — только умножает Зло и отнимает силу у тебя самого, но вот что касается золота…

Тут он умолкает очень надолго. Веки смыкаются, голова опускается на грудь. «Уснул он, что ли?» — думаю я. Осторожно зову его — не отвечает. Проходит минута, другая, третья. Старик почти неподвижен, только слегка подрагивают крылья носа. (Иван Иванович всегда так делал, когда ему нужно было максимально обострить свой «обослух».) Уйти, что ли? Аудиенция окончена?

— Ну, я пойду… Спасибо, что выслушали.

Я осторожно касаюсь рукава его толстовки.

Вдруг мое запястье оказывается в тисках сухих, горячих, очень сильных пальцев. Лицо с полузакрытыми глазами смотрит — во всяком случае, повернуто — в мою сторону.

— Я не ошибся, когда назвал тебя «тигрицей», от тебя исходит ток тигрицы, защищающей тигренка, а это очень красивый ток.

— Что? — лепечу я, испуганно дергаю руку. Он разжимает пальцы.

— Что ж, Маленькая Тигрица, давай поможем друг другу.

— Как?! Чем?!

— Ты поможешь мне попасть в одно место, куда я очень давно хочу попасть и куда одному мне попасть невозможно, а я помогу тебе объясниться с хунхузом Слово на внятном ему языке золота.

Пытаюсь вникнуть в смысл сказанного.

— Вы поможете внести выкуп за Давида? Но это триста тысяч юаней!

Седые брови задумчиво приподнимаются.

— Я нехорошо знаю, сколько стоят нынешние деньги, однако не думаю, что названная тобою сумма настолько велика, чтоб мы вдвоем не смогли унести соответствующий ей вес золота.

— Вы знаете место, где лежит столько золота? И отдадите его мне?