покуривая длинную глиняную трубку.
— Кто это? — спросила я. — Почему не лошади, а мулы, ведь они медленней? Почему не дождаться утра?
— Это Бао, он хорошо знает дорогу на Мохэ, проведет нас туда и доставит обратно, а за это мы заплатим ему мулами и всем снаряжением, которое останется, это выгодная сделка и для нас, и для него, — сказал Иван Иванович. По тону было слышно, что он очень доволен своей практической сметкой. — Мулы лучше, чем лошади, если только не нужно уходить от погони, а нам уходить от погони не придется, потому что, если нападут хунхузы, мы все равно от них не ускачем: Бао не ездит верхом, из меня наездник тоже плохой, да и ты, городская барышня, вряд ли сможешь оторваться от опытного всадника, а мулы выносливей и никогда не оступятся на горной тропе или в дремучем лесу, к тому же я тщательно выбрал всех троих, обослушав их масть. Твой вот этот, — Иван Иванович показал на большеголового и длинноухого урода, — он очень терпеливый и будет уравновешивать твою непоседливость. Мой вон тот, он слеп, как и я… — В самом деле, на одном глазу у низкого широкозадого мула было бельмо, а другой глаз вообще отсутствовал. — …И это для меня хорошо, потому что мы будем лучше понимать друг друга, а третий — тупой и скучный духом, зато очень сильный, в самый раз для тяжелой поклажи. Ты еще спросила, почему мы уходим затемно? Чтобы лихие люди не увидели и не увязались за нами следом — очень уж ты приметна, Маленькая Тигрица, поэтому достань из мешка штаны, куртку и сапоги, женское платье снимай, оно тебе понадобится нескоро.
— Прямо здесь?
Я огляделась на темные дома, на пустые улицы.
— Не стесняйся. Я слепой, а Бао привык жить в тайге и людьми не интересуется, ни женщинами, ни мужчинами.
Отлично помню, какой отчаянно смелой, презревшей все условности я себя чувствовала, раздеваясь при двух мужчинах, хоть один из них не мог меня видеть, а другой, хоть и мог, но равнодушно глядел себе под ноги. Когда, уже облаченная в походный наряд, я подошла к Бао, назвалась и поздоровалась, он молча выпрямился и, сонно помаргивая, отошел в сторону. Судя по высокому росту и горбатому носу он был маньчжуром, но наверняка я этого так и не узнала, потому что за всю дорогу Бао не произнес ни слова.
В конце первого дня я спросила, почему наш проводник не отвечает на вопросы, не глухой ли он.
Иван Иванович безмятежно ответил:
— Бао не глухой, но говорить он не умеет, а на постоялом дворе мне сказали, что он дурачок, и тогда я окончательно убедился, что он нам годится и что обослух меня не обманул.
— Дурачок? — Я так резко повернулась, что упустила стремя. — Нас поведет пятьсот километров через дикие леса дурачок?!
— Не бойся, Маленькая Тигрица, и будь уверена, что в горах и в тайге Бао в тысячу раз умнее тебя и даже меня, а что он немой — не беда, разве тебе есть, о чем с ним разговаривать, и разве ты хочешь, чтобы проводник кому-нибудь рассказал, за чем мы с тобой ездили на реку Мохэ?
И все-таки не могу удержаться, вызываю из памяти ощущение пути.
Монотонный скрип седла, шелест сосен под ветром; щекочущий запах хвои и кислый — моего Ушастого; ломота в ягодицах и бедрах; стекающие за воротник струйки пота — всё это осталось во мне, живет, никуда не делось.
Вижу впереди размашисто шагающего Бао. Он ведет под уздцы Гомера (так я назвала слепого мула), Иван Иванович слегка покачивается в седле, седая голова повязана платком. Потом еду я, отгоняя веткой мошкару. Поминутно оглядываюсь — не отвязался ли Бурлак с вьюками.
Времени здесь действительно не существует. Одна тропинка скрещивается с другой, сопки ничем не отличаются друг от друга, плавный подъем — плавный спуск, плавный подъем — плавный спуск, и кажется, что мы никуда не движемся, а качаемся, будто в гамаке.
Но вечером я проверю по карте и увижу, что за первый день мы преодолели больше семидесяти километров.
Весь этот край, вплоть до золотоносных районов, был незаселенным, но и на севере, где располагались прииски, один поселок от соседнего отделяло километров сто, а то и двести.
Дорога сохранилась в моей памяти будто бы поделенной на две части: дневную, когда я часами смотрела на голову своего мула, лениво подрагивающего ушами, да следила за медленным продвижением солнца по сине-изумрудному небу, в котором словно бы отражалась зеленая чаща; и ночную — треск сучьев в костре, звон комарья и негромкий голос Ивана Ивановича, под который я проваливаюсь в сон.
Подъем, спуск, ледяные брызги ручья, снова подъем, снова спуск, поиск переправы, и так тысячу раз. Мазь от комаров, видно, была рассчитана на деликатных пригородных инсектов, потому что лесные кровососы ее игнорировали. Не очень-то помогал и накомарник: во-первых, в нем было душно, а кроме того всегда находились пролазливые твари, умудрявшиеся проникнуть под сетку. Причесываясь по утрам, я перестала смотреться в зеркало, чтоб не видеть своей опухшей от укусов физиономии. А вот Иван Иванович насекомых внимания не удостаивал. В первый день они облепили ему лицо, а он их даже не сгонял.
— Пусть наедятся досыта, мне не жалко, зато, когда моя кровь пропитается комариным соком, они отстанут, — сказал он нечто с научной точки зрения дикое, однако назавтра облако летучих гадов вилось уже только вокруг меня, а Иван Иванович ехал себе в полном покое и, если обмахивался веткой, то исключительно как веером.
На пятый день поверхность земли разгладилась, холмы остались позади, и началась настоящая тайга. Бао вел нас мудреными зигзагами, обходя болота, которых в тех краях видимо-невидимо, и вода в них даже в жару невероятно холодная, потому что дно сковано льдом — вечная мерзлота.
Стоит мне дать памяти волю, и она, будто диаскоп, начинает показывать цветные слайды.
Пара коршунов над верхушками в синем окошке, окаймленном светлой зеленью лиственниц. Стая белых цапель на берегу черного таежного озера, не помеченного на карте. Поляны какой-то непристойно сочной красоты, луга с преобладанием красных и оранжевых цветов, названия которых я не знаю.
Я гляжу вокруг и думаю: «Что названия цветов? Я здесь вообще ничего не знаю, словно прилетела на незнакомую планету. Двадцать семь лет я прожила в убеждении, что Земля — большой-пребольшой город, густо населенный людьми, а по краям этого мира есть, кажется, какие-то степи, моря и леса, но большого значения они не имеют. А оказывается, Земля — это огромный лес, и люди тут совершенно не важны и не нужны».
— Ты дышишь? Правильно дышишь? Я обослышу, что ты устала, а путь еще долгий. На привале я прибавлю тебе сил.
Привал. Бао повел животных к ручью. Мы с Иваном Ивановичем вдвоем.
— Жизнесветом можно делиться с другим человеком, — говорит он, — если ты этого хочешь и если человек согласен, но для этого нужно сотворить кольцо.
Он снимает сапоги, чулки и мне тоже велит разуться. Мы садимся друг напротив друга, упираемся подошвами, он берет меня за вытянутые руки, велит изогнуть спину дугой, опустить голову, закрыть глаза и ни о чем не думать. Я очень стараюсь ни о чем не думать, но это трудно, потому что в мою беззащитную шею и голые щиколотки впиваются десятки маленьких жал. И все же что-то во мне происходит. Через пять или десять минут (а может через час, не знаю) мы расцепляемся и я чувствую себя так, словно крепко выспалась.
Хорошее воспоминание. Оно освежает меня и восемьдесят лет спустя.
Мы прошли пятьсот километров, ни разу не встретив людей, хотя время от времени натыкались на
