расчески, выходили улочки и заулки селенья, спускаясь к реке (только Прокошевский проулок тянется против течения Постолки), — свернули в Долгую улицу и побежали книзу: мимо избы Пасечника, к которому на днях приехали внучки из Города, мимо барака, где живут Сажины, Коноваловы и Шамшурины, мимо татарского барака (там опять ругаются сестры Машарафа и Рабига, старые девы), вдоль двадцатиквартирного барака, теперь завернуть за магазин, и вот они — их избы.
Хоть Орина и поспела домой к обеду, но получила от бабушки нагоняй, а когда переодевала изгвазданное штапельное платьице, крикса подкралась сзади и укусила её в голую спину… Так что Крошечке тоже пришлось взвыть, а Пелагее Ефремовне пришлось дать ей поучительный подзатыльник.
На выходные Люция с Венкой забрали дочку в Город: катать на карусельных лошадках. Орину с собой не взяли, и она, погоревав, смирилась; теперь они с Олькой, поджав ноги, сидели на выскобленных до младенческой белизны теплых досках крыльца, перед дверью в сени, разбросав вокруг журналы «Советский экран».
Мать Крошечки была страстной любительницей кино: не пропускала ни одной картины, которую привозили в клуб, узнавала всех артистов в лицо и называла по имени-фамилии. Лилька — как по секрету рассказывала Нюре Абросимовой Пелагея Ефремовна — даже ездила после десятого класса в самую Москву, поступать на артистку, но, правда, не поступила, пришлось отучиться в своем Городе.
Следствием неудачной артистической карьеры и явилась ежегодная подписка на «Советский экран»; Крошечка и читать выучилась по заголовкам киножурнала.
Фотографий в «Советском экране» оказалось даже больше, чем в альбоме. (Венка планомерно снимал на свой ФЭД всё и вся: и живое, и мертвое — и часть черно-белых фотокарточек осела в тещиной избе.)
Орина, листая очередной журнал, показала Ольке на Алена Делона:
— О! А вот мой папка!
— Краси-ивый, — протянула Олька и с сомнением заглянула в смазливое, но несколько смазанное личико подружки: — Ты на него совсем не похожа-я…
— Да, я потому что на маму похожа-я…
Журналов в продавщицыном доме не держали, поэтому «Советский экран» легко мог сойти за семейный альбом… Но Олька все-таки несколько сомневалась. Особенно когда Крошечка ткнула пальцем в золотоволосую француженку Милен Демонжо с белозубой улыбкой на заграничном лице и с важностью заявила:
— А это я — когда вырасту!
Олька едва не задохнулась от зависти, некоторое время удрученно молчала и наконец нашлась:
— Почему же у тебя тут волосы, точно мочало?
— А я потому что покрашусь. И я знаешь что: повешу портрет на стенку, все время буду глядеть в него — и вырасту вот такой!
— А мне можно тоже какую-нибудь красавицу на стенку повесить?! — загорелась Олька.
— Мо-ожно! — великодушно согласилась Крошечка.
— Вот эту! — ткнула Олька в снимок из фильма «Клеопатра».
— Хорошо, — вздохнула Крошечка, прислушалась, нет ли поблизости бабушки, быстрехонько выдрала цветную египетскую картинку — и протянула подружке.
Та сложила листок вчетверо — и спрятала на животе, над пояском.
Ольке Потаповой пришлось отбросить всякие сомнения, когда Крошечка ткнула в снимок из фильма «Королева Шантеклера», сказав, что вот тут снята ее мать… «Королева» и впрямь была вылитая Лилия Григорьевна — значит, не о чем больше и спорить.
Когда же Орина указала на Жана Габена, уверяя подружку, что это ее любимый прадедушка… сквозь воздушные стены умудрился просочиться Ефрем Георгиевич и, заглянув в журнал, принялся громогласно возмущаться, дескать, что это за чужой старик, почему это правнучка записала его в прадеды?! Дескать, отродясь таких мордоворотов в нашем Роду не было, ошибается Ирина. Тут и Каллиста, подтянувшись на руках, вылезла из-за перил крылечка и, просунув чепчик меж соединенных плеч подружек, стала выпытывать:
— А где тут я — вылосшая? А меня поцему опять нету? Покажи меня, сестлица, покажи! Ну, покажи, где я, где?! — Но ни словечка в ответ не добилась и сунула носишко в журнал: — Ла-адно, я сама себя найду… Ага, вот тогда я… — и ткнула пальчиком в Марлен Дитрих. — Я и спеть могу по-немецки: когда тетя Лиля улок ведет, я сижу за пустой задней палтой, она и не замецает… Вот, слушайте, как я могу, — Каллиста откашлялась, прихватила пальчиками бока туники-савана и, поводя плечиками, пропела:
Сана, точно засушенная незабудка, прихлопнутый между страниц «Советского экрана», внимательно слушал и смотрел. Веретена в руках у Каллисты, конечно, не было… и все же — надо быть начеку…
Аплодисментов на солдатскую песенку мертвушка не дождалась — хотя усиленно раскланивалась на все четыре стороны; Ефрем Георгиевич подхватил правнучку на руки, и они вместе скрылись в какой-то воздушной расщелине.
А Пелагея Ефремовна, выпроводив Ольку, дескать, Орина работать сейчас будет, нечего целыми днями бездельничать, принялась за стирку. Можно было, конечно, стирать по старинке — на реке, с валиком, но Пелагея, коль уж вода наношена, решила стирать в корыте со стиральной доской. С боков пристроились Орина с Милей — хоть облились, но свои носки да трусишки кое-как состирнули.
И двинулась бабка на Постолку полоскать белье: сложила стираное в два ведра, повесила ведра на коромысло, подлезла под раскрашенную дугу — и саженками пошагала к реке. Хорошо летом-то — не надо брать с собой топор да пешню, долбить лед, затянувший прорубь. Внучки, как раздвоенный хвост, поволоклись следом.
За домом Глуховых по утоптанной тропинке спустилась Пелагея с крутого обрыва, пошла ложком и вывернула к излучине реки. Девчонки же приотстали.
Орина увидела Гальку Краснову и остановилась, чтоб перемолвиться с несостоявшейся подругой словечком. Миля, уже спускавшаяся с обрыва, решила немедля присоединиться к сестре, но в этот момент стая белых гусей, щипавших траву в окрестностях скрещенных столбов, вдруг встрепенулась, гуси, страшно хлопая громадными крыльями, поднялись в воздух и, едва не задевая лапами сжавшуюся в комок и на удивление не оравшую криксу, полетели с обрыва; промчались над болотистой низиной и приземлились, нащупывая красными шасси твердую поверхность, а после, степенно переваливаясь, направились к Постолке; и, опустившись на гладь вод, отраженные в ней, точно карточные червонные дамы, картинно поплыли вдоль по реке.
Остолбеневшая Орина, с дрожью наблюдавшая за гусиной феерией, оставила наконец Гальку и со всех ног кинулась к Миле, над которой пронеслись гуси, и сестры, взявшись за руки, побежали догонять бабушку.
До мостков идти не так далёко, но все обрывистым берегом. Пелагея шла бойко, торопясь поскорее уж дойти до места да поставить куда ни то тяжкую ношу. Орина отпустила руку сестры и побежала по лугу, прочь от реки, собирать «часики» — мелкие сиреневые цветики, чьи лепестки «переводились», как стрелки на часах. Эмилия, пытавшаяся посуху опередить плывущих обидчиков-гусей, шла по самому краю
