отличник вышел, а наша! Она ведь еще до школы читать умела, и сейчас вон читает все время…
— И что хорошего? Дочитается… бывали уж случаи… Хоть взять дедушку ее — отца-то твоего, тоже ведь чи-та-ал все!.. Но детей успел настрогать между книжками… В габардиновом макинтоше явился, в лаковых штиблетах, с тростью! А я?! Как увидела его, чуть в подполье со стыда не провалилась… Хорошего никогда не нашивала, так обдергайкой всю жизнь и проходила…
— И кто виноват?! Сама виновата… Я тебе вчера говорила — давай купим плащ болоньевый на весну, Тася предлагает, сиреневый, — а ты что?!
— Зачем он мне… еще и сиреневый… что я — лярва какая… Коза вон забодёт, доиться не подпустит…
— Ну вот видишь?! И так всегда… Тогда и говорить нечего… Ирина, ну я не знаю! — воскликнула мать, продолжавшая листать тетрадку. — И тут грязь, и тут тоже! Ну неужели нельзя волосяную линию провести нормальную… Хоть бы уж скорее шариковые ручки вводили… в старших классах ввели, а эти чернилами пишут до сих пор, как в прошлом веке…
— Конечно, пальцы-то у ней не как у всех действуют, — считая петли, говорила Пелагея. — Ручку плохо держит — вот и кляксы… И волосяных линий нет… И косоротый остался ребенок, левый угол рта вовсе книзу повело… Говорила я тебе: не надо Ориной называть — вот и получили!
— Ма-ма! Пальцы у ней действуют, как у всех… И подумаешь: рот немножечко кривой… И не Орина она, а — Ирина! Это совсем другое имя!
— Какое другое — такое же! Сбилась из-за тебя… Пара, две, три… И не заболела бы, может, когда бы по-другому-то звалась… А то, небось, окликнули ее оттуда — вот и…
— Не городи ерунду! Кто ее окликнул?!
— А тезка — Орина-дурочка окликнула… вот и… Семь, восемь, девять…
В девятый день нового года Крошечка с матерью и телевизором — который стоял между ними — ехали в Агрыз, вез их незнакомый конюх на чужой лошади, одеты они были в шубы, шапки, валенки, укрыты тулупом и сверху дерюгой — и все равно Орина дрожала от холода.
Новый конюх дожидаться поезда не стал: дескать, до темна надо обратно воротиться, — и пришлось им самим загружаться в вагон. Хорошо, проводник помог — пожалел бестолковую бабу с ребенком и телевизором (как будто в Сочи телевизоров нет!)
Усатый проводник, держа громоздкий узел — телевизор был завязан в белую простыню, — шагал первым, Лилька с чемоданом поспешала за ним. Они уже завернули к полкам… Орина, заскочив по обледенелым ступенькам внутрь вагона, высунулась наружу из тамбура, чтобы поглядеть на вокзал с башенками, и вдруг в суматошной толпе, сновавшей по заснеженному перрону вдоль поезда и вразнобой выдыхавшей струйки пара, в череде чужих лиц, частично — из прикрытия ушанок, шарфов и шалей — выставленных наружу, увидела соседского мальчишку… Но уже в следующее мгновение Орина поняла, что обозналась — не мог он в сорокаградусный мороз оказаться так далеко от дома, один… А он был один…
Лилька уже вернулась за ней: дескать, где ты там застряла, сейчас поезд дернется — и ты вывалишься! Схватила за руку и потащила за собой.
Подняв полку и закрепив на металлических стержнях по краям, Лилька старалась уместить чемодан рядом с телевизором, но у нее ничего не получалось. Орина же, вместо того чтобы помочь, бросилась к окну напротив — вокзал оказался с другой стороны, где чужие боковые места, там друг против друга сидели муж с женой и облупляли на мятую газетку сваренные вкрутую яйца. Окошко снаружи было покрыто белой росписью морозных узоров — ничего не видать! «Рисует узоры мороз на оконном стекле, — тотчас вспомнилось Орине, — а нашим мальчишкам сидеть не по нраву в тепле…» И никто не открыл на ее несмелую просьбу окно… Лилька, едва справившаяся с багажом, волнуясь от предстоящего, от неизвестности пути, в конце которого их никто — ни один знакомый человек — не ждал, говорила: дескать, вот еще — выдумала, холоду напустишь в вагон, и сама заморозишься, и людей заморозишь… Видишь: людям не до тебя — едят они! Сядь и сиди!
И вот поезд тронулся, набрал ход, Орина вскарабкалась на верхнюю полку и лежала ничком, уткнув лицо в подушку, вагон потряхивало — и от внешнего движения ее руки-ноги подергивались, как чужие, поезду принадлежащие.
На последнем уроке Елена Тихоновна проверяла домашнее задание: кто как выучил отрывок из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина. Пройдясь глазами по списку фамилий в журнале, она выбрала, кивнула и сказала:
— Стерхова, к доске!
Крошечка, которая уж привыкла, что она теперь называется Стерхова, вышла, повернулась лицом к классу и начала читать:
В окошко — в классе было жарко натоплено, и окно приоткрыли — виднелся заснеженный Курчумский лес, чьи развиленные вершины старались подпороть белесую материю накрывшего лес снежного облака. И вдруг ей послышалось, что кто-то напевает: ля-ля-ля-ля-ля-ля-ля… Она прислушалась, огляделась: нет, это не в классе, голос пел за окном…
— Ну что же ты, Ирина, — говорила учительница, — продолжай, мы ждем…
произнесла Орина, и опять из леса явственно донеслось:
— Ля-ля-ля-ля-ля-ля…
— Да что с тобой сегодня?! — воскликнула Елена Тихоновна. — Или, если уезжаешь от нас, так и стихов учить не надо… Ребята, кто поможет Стерховой? Ну?! Краснов? Павлик, помоги Ирине…
Павлик Краснов откинул крышку, поднялся из-за парты, но покачал головой.
— Краснов, ты забыл?! — удивилась учительница.
— Я помню, — угрюмо отвечал Павлик Краснов.
— Ну так и помоги Стерховой… Давай рассказывай…
— Нет, я… не могу… Пускай она сама… вспоминает.
— Экий ты! Ребята, кто поможет Ирине и Павлику, кто выучил? Надя Коновалова?! Выучила?! Удивительно! Ну что ж, давай, Надя… Иди к доске. Мы слушаем…
— Ля-ля-ли-ля-ля-ля-ля-ля, — пел неизвестный голос на одной, рвущей сердце ноте.
Крошечка зажмурилась, изо всех сил пытаясь вспомнить… но не смогла.
Надя Коновалова бойко закончила стихотворение:
