неё не весёлый, конечно, ни для кого, но я же не про это сейчас, а про сам факт нахождения адресата и вручения ему почтового отправления.
Писем от мамы за всё время было штук шесть, не больше. И наших столько же, в ответ — на ответ. Там какие-то куски всё время как будто залиты чернилами, а остальное, что видно, то ничего всё, терпимо. Я имею в виду, про жизнь за колючей проволокой, про колониальный труд её, про брезентовую одежду и рукавицы, которые мама строчит и шьёт вместе с другими заключёнными работницами. Паша говорит, что так работает тюремная цензура, которая сидит и вымарывает особо неприятные факторы про закрытую для посторонних глаз тематику жизни.
Тебе в такое верится?
Мне не очень что-то. Просто мама всегда была довольно неряхой, хотя в целом любила чистоту и порядок на наших метрах. Но то другое, а это другое.
Как это? Ты лично можешь себе представить такое, чтобы сидела цензура эта, прочитывала каждое письмо и поливала чернилами на то место, где написано, что кормят, например, так себе? Или что зябнут. Или ж издеваются друг над дружкой свыше всякой меры. Я в это не верю и так Паше и говорю. А он только горько насмешничает и прижимает меня к себе. Но об этом потом, чуть позже.
Холодно там ещё. Знобко.
Но не в бараке у них, а погода местности. Ветры. Особенно зимами тамошними казахстанскими. Это даже не сам город, а область. А знаешь, почему так называется? Мама сообщает два варианта, о каких ей на отбытии стало известно. Первый — жёлтая акация, караган по-местному. Там их, пишет, просто жуть сплошная растёт, повсюду. Вторая же версия — чёрная густая кровь, кара канды, место, где её много, сильно спекшейся, из-за чёрного угля, которого там целое море. Тебе какое осмысление ближе, про акацию или про кровь? Мне — про жёлтую акацию, а ты, я думаю, выберешь настоящее, угольное, кровавое, потому что это близко к смыслу классовой борьбы.
Угадала?
Что ещё про маму? Да всякое. Например, когда она болеет, то ей потом приходится норму догонять, чтобы не подвести весь отряд и не лишать остальных питательного приварка. И ни на какой она не на кухне пищеблока, как пугал адвокат, а обычная брезентовая швея, как все там.
Кстати, про болезни. Там снова залито чёрным, но я поняла, глянув на просвет через кляксу, что как- то не очень у неё с этим, в смысле состояния здоровья. Что-то разглядела я там про шею, а больше не смогла, не разобрала. А что может с шеей, не в курсе? Простуда? Искривление позвонка? Ломота в суставах верхнего узла позвоночного столба?
Справилась недавно по Большой медицинской энциклопедии и поняла, что там вроде бы ничего больше не предусмотрено из того, что вызывает напасти и несчастья на эту часть организма человека. Разве что бывают какие-то свищи и зоб. Но это, само собой, уж тут вовсе ни при чём. Никаким зобом мама никогда не страдала, она же не гусыня какая в конце концов, правильно?
Скоро ей почти уже полсрока останется, если от целого считать. Пишет, что нарушений режима не допускает, и ходит даже слух, что выпустят пораньше, если не случится ничего, нарушающего действующий порядок.
Будем ждать, да, Шуринька?
Теперь про более главное, про меня. То есть про нас с Пашей. Тут такое дело, не знаю, как начать.
Но начну.
В общем, пришли к нам из жилконторы, а после из милиции. Вроде Пашу выселять. Оказывается, сосед написал на него. На нас. Что живём себе, мол, и в ус не дуем. Что Паша хоть и без ноги и одной ладошки, но ко мне подбирается в отсутствие ответственной квартиросъёмщицы и прописки в нашей коммунальной конюшне. Сосед думал, мне всё ещё по виду четырнадцать. А мне уже тогда двадцать почти, не забыла?
Короче, пришли, сразу после маминого ареста и суда.
Говорят:
— Даём срок убраться по месту основной прописки до конца недели. Иначе сначала гражданское взыскание, а сразу после него по суду — и на выселки.
Я:
— Так он же отчим мне. И фронтовик всем нам. И вам тоже. И медаль.
Они:
— А бумага где, что отчим?
Паша:
— Я съеду, не волнуйтесь, раз вас это так чувствительно задевает.
Я:
— Он не съедет никуда, а бумага, какая нужна, будет. До того же конца.
Они:
— Какого конца?
Я:
— Недели вашей.
Они:
— В смысле?
Я:
— В прямом, в натуральном. По гармонии мироздания.
Паша:
— Это она так шутит, не обращайте внимания. Я сказал, съеду, значит съеду.
Я:
— А я сказала, будет. Придёте и увидите. Всё. А соседу моему передайте, что он сволочь и тунеядец. А Павел Андреевич трудяга и художественный человек, пластический демонстратор, каких поискать. Попробуйте без двух конечностей на холоде постоять, с форткой, без ничего, когда весь в пупырышках и все на тебя глазеют и запоминают до конца жизни, где у тебя чего и как тени по тебе лежат. Это вам говорю я, Александра Михайловна Коллонтай, родная внучка Александры Михайловны Коллонтай. Этого моего слова достаточно вам?
Дурю их, просто сил нет, как они мне все противны вдруг сделались. Хотя и не то чтоб совсем дурю, а и важную правду в то же время втискиваю частями. А всё равно морды равнодушные, кривые, а старший их так, не скрываясь, по мне глазами всё время зыркает, то снизу вверх взглядом своим поведёт, то обратно, от физии до тапок. Видно, картинки в голове у себя рисует, как бы стал он со мной ласкаться, если б Паши моего не было, а мама в тюрьме.
Но вижу, сработало, спасибо тебе, бабушка, лишний раз за нашу высокую фамилию.
В общем, как видишь сама, с одной стороны ещё по маме не улеглось, а уже новая беда в ворота к нам постучалась.
Ушли они, короче. И я, чтобы не затягивать беду эту, сразу к Паше.
Говорю:
— Завтра пойдём и распишемся с тобой.
Он:
— Ты в своём уме, Шуранька? А мама как же?
Я:
— А ты как же? Об этом подумал? А мама вернётся, и ты с ней перепишешься с меня на неё обратно. В чём загвоздка-то?
Он:
— И ты готова пойти на такое ради меня?
Я:
— Ты ещё не знаешь, на что я готова, Пашенька, ради процветания нашей фамилии, и что вообще могу. Хочешь, тоже Коллонтай возьмёшь? Будешь как мы все, одним из нас, общим миром знаменитой фамилии помазаны. Сам готов к такому?
Он:
