На этом прощаюсь, бабушка, и шлю тебе воздушный поцелуй. Надеюсь, он тебя там найдёт на небесах или где и прикоснётся с приветом и любовью от меня, твоей внучки с твоей же фамилией. Хотелось бы обняться как всегда, но теперь больше не получится даже заочно. Просто знай, что я тебя не забываю всегда и продолжаю гордиться тобой даже мёртвой.
P.S. Забыла! Ходили с Пашей к тебе на Новодевичье, люди там подсказали, где лежишь. Памятник сидячий белого камня тебя молодой мне понравился, но про лицо твоё всё равно мало понятно, какая была и какой сделалась потом. Причёска тоже пришлась по вкусу, с короткой чёлкой и бочками — необычно. И обе брови крутыми излучинами впечатляют, хоть и тёсанные с камня. Про изваяние само Паша сказал, что скромно, но прибавил, что это же и хорошо, есть достоинство, хотя маловато выразительности. Он думает, что ты, как фанатичный и прожжённый деятель мировой профанации, должна претендовать на более живое прочтение камня, порывистое и натуральное, а не обмертвелое, как вышло по твоей скульптурной наружности. Про это он тоже не сдержался, хотя и не хотел при мне, я так поняла. Ведь сам по себе фактор нашего прихода через пять лет после убытия тебя из выдающейся жизни был грустный и торжественный, и мой супруг не планировал портить его своей художественной оценкой. Но он скульптор, ему видней, хоть и натурщик. А когда вернулись на Метростроевку к себе, пояснил, что в такой манере подачи он был бы готов принять Надежду Константиновну Крупскую, похожим образом, и это было бы совершенно для неё по заслугам и по правдивости облика верной жены и соратницы Ильича.
P.S. 2. А что такое профанация, я от него так и не добилась. Добьюсь после. И ещё как тебе нравится, что Сталин этот оказался сволочью и мучителем народных интересов по разоблачению 20-го съезда партии? Я думаю, ты с ним была всё-таки не очень близка при вашей совместной жизни, так ведь, бабушка?
22 апреля, 1960
Шуринька, не знаю, как и начать даже, я в шоке! Здравствуй! Это я, твоя Шуранька, пишу как обычно, но с сильным и противоречивым чувством.
Начну с главного, что заставило меня сесть за бумагу, которую теперь уже не буду никуда отправлять по понятным объяснениям, но заведу специальную папочку, чтобы вышел дневник, как заведено у всех известных фамилий и делалось ещё с древних времён, став впоследствии доброй традицией в хороших семьях.
Я пишу тебе простые обычные письма, зато от всей души, в надежде, что силы добра и справедливости, за которые ты боролась всю свою жизнь, ознакомят тебя с моими посланиями неведомым мне путём, и ты будешь в курсе моих жизненных чаяний и происшествий.
Сразу скажу, чтобы больше не упоминать эту часть, как обидную и удивительную для меня, — была на улице и в доме, где ты проживала всё твоё время после возврата на Родину и работы шведским послом Советской страны. Посетила этаж перед лифтом у твоей квартиры № 57 этого очень неплохого здания на Малой Калужской улице. Оказывается, как дали её тебе, так ты никуда больше и не сдвинулась оттуда, только мы с мамой об этом не знали, а куда она писала тебе от меня, осталось загадкой, потому что все адреса после маминого ареста и последующей смерти пропали безвозвратно, и я не могу уже сличить образ и факт отсылки.
А я всего-то и хотела узнать для себя, стоит в твоей квартире тот стол с ящичками и зелёным верхом, про какой я сама для себя придумала в детские годы, или нет его там и не имелось никогда. Скажешь, блажь сплошная это всё. Может, и так, но как вспомню свои же детские мечтанья про тебя, то хочется потрогать рукой хотя бы что-нибудь твоё, к чему сама ты прикасалась и на чём работала по ночам, когда писала книги и статьи.
Однако уже неважно, несущественно теперь.
Спросишь, как узнала про адрес? Отвечу — по случаю. Но об этом не сейчас, это требует отдельного рассказа, который расскажу тебе потом как-нибудь, мне надо ещё разобраться в факторах, которые меня столкнули лицом к лицу с тем случайным рассказчиком.
Спросила у тамошних, кто, мол, проживает теперь в нашей квартире. Сказали, племянник товарища Кагановича жительствует, а больше не знаем. Сам он тут бывает редко, а свет вечерами больше не светится, не горит.
Знаешь, мне от этого известия даже немного стало легче: это я про то, что наша квартира, если уж не мне досталась по переходу жилого имущества, то, по крайней мере, такой же знаменитой фамилии, из наших, из деятелей партии и правительства, а не какому-нибудь уроду с комиссионного магазина меховыми изделиями. Паша таких ненавидит, говорит, они воры по такой же самой пересортице. Не по крупе и мелочовке, как сортировала мама, и не по рядовому недовесу, а по самим мехам и изделиям. Оно легко, говорит, лапы за спинки переворачивают, а кусочками выдают за целое. Его мама покойная, сказал, скорнячила с малого возраста и всё ему показала на руках, как ложь и обман потребителя мехов происходит. И, поняв такое, он с детства на неправду завёлся, удивился, что вот так вот просто, без затей, внаглую, можно людям предъявлять одно, а швы класть совершенно в другом месте и маскировочно замотать поверху подкладочными шелками. Говорит, что с того дня, как узнал про шубные изделия, у него стало повышенное чувство справедливости и неприятие всех видов двойной человеческой природы. Так и посейчас у него, я уже, если честно, начинаю постепенно уставать от его пронзительной честности и бескомпромиссного подхода к правдолюбию и беспорочности.
Смотри сама, Шуринька. Позируем с ним, уже давно дело было, в пятьдесят седьмом, года три как минуло. Ну и совпало по классам и по времени: он в соседнем, я в соседнем. Он три класса подряд, и я три класса, идём ноздря в ноздрю, по-семейному, и домой потом должны вместе, хотя редко совпадает. Только он сидит, облокотившись об картонный куб, а я — поджав ноги под себя, в полной обнажёнке, и голову на плечо с затуманенным взором, так они меня просили.
Ну, закончили, звонок. Я за ширму, всё на себя, выхожу, и к нему, через стенку, забирать, домой двигаться, макароны кипятить. А он как сидел облокоченный на кубатуру свою, так и продолжает, будто не звонили. И все рисуют его, Пашу моего.
К преподавателю подхожу, интересуюсь, что, расписание, мол, поменяли, на четвёртый час уехали? Он головой мотает, шепчет, что нет, не успели просто, а Паша мой предложил ещё час попозировать, поскольку поза ему по душе пришлась очень, и он пожалел тех, кто не успел.
Говорю:
— Бесплатно, что ли, за так?
Он:
— Да, так получилось.
И глаза отводит от меня.
Я:
— А вам не совестно, что калеку используете в собственных интересах?
Он:
— Оплатой ведает бухгалтерия. Лично я такой же заложник прекрасного, как и ваш муж, Александра. Вы уж, пожалуйста, поймите нас, он и сам большой художник, и по духу и по самоей сути своей, и если желает того сам, то никто не вправе ему в этом отказать.
Ну, тут я завелась, честно скажу, разволновалась. Можно подумать, живём как баре с ним, поза лишняя туда, поза добавочно сюда — пользуйтесь, люди добрые, рисуйте, пишите, лепите, а мы стерпим, мы такие.
А мы-то другие.
Зубы сцепляю.
